Книга Тень скорби, страница 84 – Джуд Морган

Но есть еще кое-что. Когда сестры Бронте только приехали, мадам Хегер дала им характеристику: они, мол, выглядят так, будто готовы пойти на плаху. «Ради чего?» — спросил тогда Константин. Что ж, теперь она знает ответ.

В случае с мадемуазель Шарлоттой — ради тебя.

Однако она никогда не скажет ему этого, и, что более важно, он никогда не должен догадаться сам. Дело не в том, что она ему не доверяет. Но он мужчина и сын своего отца, и существует вероятность, что он может широчайшим щедрым жестом отдать не состояние, но самого себя.

«Я работала для этого. Я ценю это. Я не позволю поставить это под угрозу. Не только брак и семью, но и школу. Репутации пансиона Хегер никогда еще не касалась даже тень скандала, и если это случится, школа потерпит крах…»

Она не сомневается, что Константин не знает, что делает, когда делится с мадемуазель Бронте откровениями, хвалит ее достижения, дарит книги. Он просто ведет себя так, как для него естественно. Но теперь, когда мадам Хегер начала замечать трепетное молчание и внезапные паводки слов у мадемуазель Бронте, пустой, безжизненный взгляд, который она обращает на всех остальных в пансионе, и то, как этот взгляд вспыхивает, когда появляется Константин, необходимо спросить себя: знает ли мадемуазель Бронте, что делает?

Что ж, хотелось бы верить в лучшее. Мадам Хегер, твердая сторонница женского образования, является верным другом своего пола. Тем не менее жизнь привела ее к выводу, что мужчины часто пробираются на ощупь в тумане стремлений или двигаются подобно лунатикам, тогда как женщины знают, очень хорошо знают, что делают.

— Интересно, что именно в карнавале так решительно вам не понравилось? — смеется месье Хегер, когда они сворачивают на Руи-де-Изабель. — В вас просто говорит протестантка [86] ? Не берите в голову. Простите, что прогулка оказалась неприятной.

— Что вы, что вы. Разве создалось такое впечатление? Я очень благодарна, месье, что вы показали мне карнавал. Это весьма поучительно, — говорит Шарлотта.

Он снова смеется.

— Эффект, диаметрально противоположный ожидаемому. Карнавал — это когда срываются с цепи и отпускают поводья. Когда все переворачивается с ног на голову. Традиция l’abbé de liesse — несомненно, даже в Англии…

— Владыка буянов [87] , да. Я понимаю. На самом деле мне нравится Владыка буянов; думаю, из всех владык я последовала бы за ним. Полагаю, меня отвращает… Но, боюсь, я оскорблю вашу веру, месье.

— Моя вера тысячу раз непоколебима, — заявляет месье Хегер, хотя его подбородок подскакивает вверх, а зубы сильнее сжимают сигару.

— В общем, это что-то вроде лицемерия…

— Ха! — Растянувшиеся в улыбке губы, нахмуренные брови, причмокивание.

— Я не знаю, как иначе это выразить. Грядет Великий пост, когда вам всем придется терпеть лишения, а вы устраиваете пиршество, во время которого предаетесь всяческим утехам. Но ведь весь этот маскарад и обжорство не что иное, как признание, что Великий пост не имеет смысла. Если собираетесь смирять плоть и считаете, что это хорошо, делайте это последовательно. А не потому, что так написано в каком-то бессмысленном календаре.

— Значит, мадемуазель Бронте, вы полагаете, что за пределами вашей личной совести нет никаких нравственных или духовных авторитетов?

— Да. И это, на мой взгляд, является определением протестанта. Простите, месье Хегер, мы опять вернулись к старым баррикадам.

— Нет, нет, нет, я просто-таки очарован. Во мне все решительно восстает против ваших слов. Но когда их говорите вы, я должен уделить им внимание. Должен бросить оружие, отстегнуть нагрудник доспехов и пойти им навстречу с раскрытой грудью.

— Фи, месье, если бы вы использовали эти фигуры в сочинении, мне пришлось бы, на ваш собственный манер, свирепо нацарапать на полях: «Притянутый за уши образ, избавьтесь от него».

— Я действительно настолько суров? — Он качает головой и грустно улыбается. — Не отвечайте. Но карнавал, знаете ли, эти маски… разве это не чудесный выход эмоциям, хотя бы время от времени? Быть в маске, быть другим, быть — на украденный, но дозволенный миг — не самим собой?

Шарлотта устремляет взгляд вдоль резко очерченного желоба улицы, ведущей к пансиону Хегер.

— С какой стати вам может захотеться побыть не самим собой, месье Хегер?

— Вы ошибочно принимаете общее утверждение за частное.

Он шагает вперед, оставляя за собой дым сигары.

— Нет, постойте, думаю, это звучит чудесно, но ведь потом все равно придется возвращаться к своему настоящему «я».

А на самом деле она думает: «Как чудовищна нижняя часть лица, закрытого маской. Сверху все стилизовано и гладко вылеплено, а внизу видны подбородки, трясущиеся на шарнирных челюстях. И эта влажная сморщенная жадность красных ртов».

— Разве? — Он обращает к Шарлотте взгляд почти чистой любознательности, как будто никогда не знал ничего подобного. — Но что это? Разве у нас не много этих «я»?

— И у вас в том числе, месье Хегер?

Он слегка краснеет.

— О, мы еще сделаем из вас католичку. Вы уже ищете исповеди.

Шарлотта вырывает взгляд из тисков его глаз, чувствуя на собственном лице жар прилипшей маски.

— Луиза в последнее время такая беспокойная. Думаешь, ей нездоровится?

— Она немного переутомляется, стараясь ни в чем не отставать от Мари. Кроме того, — мадам Хегер наблюдает, как муж дергает себя за галстук, — она говорила, что почти не видит папу.

— Обезьянка. Она видит меня после обеда. По другим случаям. — Он отчаивается в борьбе с галстуком, идет к камину и раздраженно ворошит угли. — Быть может, нужно уделять немного больше времени. Как думаешь?

— Что ж, я действительно считаю, что ты слишком изводишь себя работой.

Он окидывает жену быстрым подозрительным взглядом.

— Я всегда был таким, Клара. Ничего не изменилось.

— Знаю. Думаю, даже малыши понимают. Но, видишь ли, мы все хотим получать долю твоего внимания. — Она подходит к мужу и развязывает галстук. — Я тоже. Я не хочу наблюдать, как ты себя изнуряешь. Выжимаешь до последней капли. Оставляй и мне чуть-чуть — чуть-чуть сока в лимоне.

Он смеется, выражение его лица смягчается.

— Могла бы выбрать фрукт и послаще.

— О, нет. — Она целует его. Его ладони скользят вверх. Мадам Хегер посасывает и покусывает его нижнюю губу, как умеет только она. — О, нет, не могла.