Онлайн книга «Несущие смерть. Стрелы судьбы»
|
Горная Македония. Амфиполь. Начало осени того же года – Искандарью-ууш! Искандар-джан! Перегнувшись через тесаные перильца балюстрады, дородная черноволосая женщина, нарумяненная так, что алые пятна различались даже сквозь кисею вуали, нависла над двориком. – Аристех, Искандар! Досадливо поморщившись, смуглый подросток передвинулся поглубже, к самой стене, чтобы зовущая с балкона при всем старании не сумела бы углядеть. – Вай ме, Искандар! И где есть ты, йакненок мой? Воины, примостившиеся в тени, переглянулись. Один из них, тощий, жилистый, на вид постарше прочих, собрав в горсть рассыпанные в пыли кости, осторожно кашлянул. – Откликнись, государь. Мать зовет. Нехорошо. – А ну ее! – взметнулись и сверкнули небесным блеском странные на чуть горбоносом, немакедонском лице удивительно македонские глаза, и пухлые губы капризно изогнулись. – Пускай по-человечески зовет, тогда и откликнусь. А то заладила: Искандар, Искандар… Перс я, что ли? Стоило мальчишке, вспылив, ускорить речь, как в ней внезапно прорезался и заиграл гортанными отзвуками легчайший персидский выговор. – Ты македонец, государь. Однако она – мать! – с ласковой непреклонностью повторил гоплит. Судя по всему, слово его имело вес для подростка с капризными губами, и бляха десятника на груди лишь укрепляла авторитет. Нахмурившись, юнец хмыкнул и прокричал в ответ зовущей нечто протяжно-напевное, непривычно звучащее под ярко-синими, цвета его глаз, небесами Македонии горной. На балкончике, выслушав, горестно вскрикнули. Но тотчас овладели собой. – Алксан! Алкса-аан-джан! Пистча дневной имеет остыть, когда ты не есть пойти до мама скоро! Вай, какой пистча совсем остыть! – Погоди, мама, – специально для окружающих повторил мальчишка. – Сейчас иду! И, жадно глядя на сжатый кулак десятника, азартно ощерился. – Ну?! Я послушался! Значит, давай еще раз! Тощий согласно кивнул. – Изволь, государь. Да только так ты всю державу проиграешь… – Ничего! У тебя теперь сколько сатрапий, Ксантипп? Пряча ухмылку в завитках густой, цвета темной меди бородки, десятник закатил глаза, вытянул ладонь. Начал загибать пальцы. Хмыкнул. – Та-ак. Фригия, Армения, Согдиана, Парфия… Нет, господин, прости! Парфия нынче снова твоя, вчера отыграна… – И Фригия тоже, Ксантипп! – Э, повелитель, сколько ее, той Фригии! Ты Царь Царей, а я жалкий десятник, станешь ли ты отнимать у бедного человека землю, где геройски пал его отец, сражаясь под знаменами твоего Божественного родителя?.. – Нуууу… я не знаю, – явно смущенный юный любитель метать кости покраснел. – Ладно, оставь себе Фригию, Ксантипп… Ставлю Египет против Армении! Десятник прищурился и хмыкнул вновь, на сей раз куда выразительнее, чем раньше. – Пол-Армении против Египта. Не больше. Идет? – Почему? – Горбинка на носу юнца стала еще жестче. – Э-э, видишь ли, господин, мне ведь еще придется отнимать свой выигрыш у Птолемея! Какое-то время эхо здорового солдатского хохота металось по круглому дворику крепости. – Ну что, повелитель, согласен? – Кидай! Три кубика взлетели, перекувыркнулись в воздухе, рассыпались в очерченном на утоптанной земле круге. Замерли. – Три. Пять. Пять. Большая Афина! Везет же тебе, Ксантипп! Моя очередь! Мальчишка торопливо подхватил с земли костяшки, долго грел их в ладонях, шепча что-то невнятное. Подул в кулак. Зажмурился. Метнул. – Пять. Пять. Два. Малая Афина! Вах, педер сек Анхро-Манью! – Не сдержавшись, он выругался по-персидски, да так громко, что с балюстрады тотчас отозвались: – Алксан! Это сказать хорошо не есть, так ария бозорг говорить не можно! И, шумно вздохнув, уже совсем просительно: – Иди пистча принимай, мама очен просить, Алксан! Пронзительная синева глаз подернулась, словно туманом, пеленой невыносимой, как зубная боль, скуки. – Ну все, началось, уже не замолчит, пока не увидит, что поел. Я потом приду, а? – Почтем за честь, господин, – почтительно наклонил голову, по случаю жары и мирного времени не отягощенную шлемом, Ксантипп. – Пол-Египта еще твои! Наградой за шутку – широкая мальчишеская улыбка. – Обо мне не тревожься, Ксантипп! Выигрывай, сколько угодно. Македонию я все равно не отдам никому! И потом, разве мы с вами не завоюем для меня новые сатрапии?! Гоплиты шумно одобряют прекрасный ответ, украсивший бы речь и взрослого мужа… Всплеснулась короткая туника, обнажая в беге загорелые ляжки. Простучали по лестнице, навстречу радостному кудахтанью персиянки, быстрые шаги. – Хороший мальчишка, – проводив взглядом скрывшегося в здании отрока, задумчиво промолвил Ксантипп, ни к кому особенно не обращаясь. – Толковый царь растет… – Уже подрос, – поправил десятника гоплит постарше, коротконогий и крутолобый, немного смахивающий на тяжеловесного критского быка. – Отцу-то его сколько было, когда Букефала объезжал? Пятнадцать? Ну вот! А нашему до пятнадцати и трех месяцев не осталось… – Букефал, Букефал… – Еще один воин, на вид ровесник Ксантиппа, обладатель величественных, закрученных в кольца усов, как принято это у горцев Линкестиды, скептически поцокал языком и послал в самую середину утомленного полуденным солнцем дворика смачный плевок. – Ежели хотите знать, братья, так не было никакого Букефала, вот что я вам скажу… Усач умолк, блаженно потянулся, наслаждаясь всеобщим вниманием, хрустко вытянул ноги. Цыкнул зубом. – Нет, ну, то есть коняга, конечно, был, да только объездил-то его царский конюх, скиф, а не Олимпиадин выродок… – Что, что?! – негромко, с очень нехорошим интересом встрепенулся крутолобый. – Как это ты сказал о Божественном?! В левой руке его возник, словно сам по себе, ниоткуда, узкий клинок, похожий на слабозасоленную сельдь. – Ну-ка, повтори, тараканище! Круг распался. Нрав «бычка» был достаточно хорошо знаком гарнизону Амфиполя. Связываться с ним не хотелось никому, в том числе и владельцу моментально обвисших усов. – Да ладно, чего ты! – примирительно пробурчал ниспровергатель мифов. – Я ж от покойника-отца слыхал, а отец-то мой, между прочим, при Антипатре в дружине был, вашего… ну, этого… Божественного во-от с таких лет видал. Что он врать бы стал, что ли? – Оно и видно!.. |