Онлайн книга «Несущие смерть. Стрелы судьбы»
|
Менее всего свойственна Одноглазому сентиментальность, но он, повидавший все, прошедший Ойкумену из края в край, готов биться об заклад: если и есть где-либо восьмое чудо света, то вот оно, стоит перед ним, крохотное, глазастое, до боли сердечной худенькое чудо. Вылитый Деметрий в пять лет, только еще симпатичнее и, надо признать, умнее. В самом деле, видел ли кто-то, чтобы шестилетнее дитя так бойко читало, складывало в уме трехзначные цифры, обладало замечательным почерком?! И вообще, это необыкновенный ребенок! Одноглазый может утверждать это наверняка, не как дед, а как бывалый, объективно оценивающий истину человек… Может быть, не стоило брать его в поход? Жена ведь криком кричала: «Оставь ребенка в покое, Антигон, мал он еще!» В чем-то, конечно, она была права, мудрая баба, но, с другой стороны, на свежем воздухе, под сирийским солнцем Гонатик подзагорел, окреп, да и вытянулся… И пора приучать его к войску, а войско – к нему, не все же сидеть в бабушкином гинекее* тому, чья судьба – править Ойкуменой!.. Так решил дед, и решил правильно: воины едва ли не дерутся за право подержать доверчивое большеглазое чудо на руках! Они признали его и полюбили! Вот главнейший результат похода! Не менее важный, чем бегство Птолемея за Нил… – Говоришь, отпустить?.. – как равному отвечает большой Антигон маленькому. Отвечает очень тихо, одними лишь губами, зная, что внучок поймет: так они разговаривают при бабушке, когда не хотят, чтобы женщина вмешивалась в беседу мужчин… Гонатик, маленький Антигон, быстро-быстро кивает. – Сва-ри-сва-ри-сва-ри! – грохочет толпа, не замечая, что царь перестал ее слышать. Она похожа сейчас на капризного ребенка, способного слушать только собственный крик. Толпе нельзя отказывать! Иначе они решат, что в следующий раз две мины послужат достаточным оправданием для дезертирства. Но и повелителя Ойкумены ослушаться нельзя. Даже если этот повелитель – будущий. – Отпущу! – шевелит губами Антигон большой. – А поклянись! – откликается Антигон маленький. – Клянусь твоим папой, мой царь! И – уже громко: – Эй, пропустите гонца! Царь подхватывает улыбающегося внука и бережно передает его из рук в руки серебряному гетайру. – Бери царевича и поезжай вперед! Только будь осторожен, ясно? Я еду следом… На лице гетайра – глупая счастливая улыбка. Воины расступаются перед ним, и каждый второй норовит хотя бы кончиком пальца – на удачу! – прикоснуться к пушистым темным кудряшкам мальчонки. И Гонатик позволяет воинам касаться себя, потому что они – хорошие, и любят его, и дедушку, и папу, по которому маленький Антигон очень скучает, тоже любят… Ребенок спокоен. Он знает: тех троих дядь не сварят. Дедушка никогда не обманывал его. Особенно если клялся папой… Поклянись дедушка каким-нибудь богом, Гонатик мог бы усомниться, но папочкой деда никогда не клянется впустую. Это проверено не раз, даже когда куда-то исчез мед и дедуля поклялся папой, что не расскажет бабушке, куда он на самом деле исчез… – Коня! – приказал Антигон. Провел глазом по ожидающим солдатским лицам. Указал на дезертиров. – Пусть уходят! Усмехнулся. Удивлены? Ничего, сейчас поймете… – Вы слышите меня, подонки? Мне противно мараться вашей кровью! Вы свободны. Но на этом берегу вам нет места… Идите к Лагу, получать свои мины… И пояснил: – Плавать небось умеете? …Уже вскочив на коня – молодцевато, легко, как не любому сорокалетнему удастся! – Одноглазый не отказал себе в удовольствии поглядеть, как полукольцо пехотинцев сдвигается, отжимая подвывающих дезертиров в воду. Спинами вперед. Навстречу темно-зеленым, обманчиво-неподвижным бревнам, неспешно дрейфующим против течения. Что ж, порой способны пригодиться и крокодилы… Принимай пополнение, брат Птолемей! И когда уже издали, прорвавшись сквозь перестук копыт, полетел пронзительный, почти сразу оборвавшийся вопль, Одноглазый не обратил на него внимания. Он спешил. Его ждали послы. А опаздывать на свою же аудиенцию – верх неучтивости! Впрочем, четверо мужей, наряженных богато и вычурно, приняли опоздание базилевса как должное, ничем не выказав обиды. Не удивил их и поцарапанный кожаный панцирь, приличный простому воину, но никак не Царю Царей. Панцирь этот, и несвежая туника, бурая от пыли и пота, и грубые эндромиды, подшитые бычьей кожей, чудовищно дисгармонировали с блеском алмазной диадемы, венчающей пышную седую гриву Антигона, но если и было что-то под луной, интересовавшее Одноглазого меньше, чем мнение послов, так это гармоничность одеяния. В без малого восемьдесят поздно менять привычки. Если кто-то хочет насладиться созерцанием истинного блеска, пускай едет к Деметрию. Мальчик способен запудрить глаза даже персидским вельможам, знающим толк в мишуре. Он, говорят, даже гетайров обрядил в позолоченные панцири. Ох-хо-хо… Лучше бы вовремя выплачивал войскам жалованье… Что же касается его, Антигона, то ему вполне достаточно этого панциря, титула и сознания, что он породил полубога. Будь его воля, Одноглазый отказался бы и от этой неудобной штуки на голове. Увы, нельзя. Не так поймут. – Слушаю вас! – сказал Антигон, и это прозвучало совсем так, как недавно на нильском песке. – Что скажете? Спрашивать о здоровье Птолемея он не стал. Пусть понимают, как хотят. Правила устанавливает победитель. Послы – трое македонцев в парадных плащах поверх золоченых панцирей и некто бритоголовый, закутанный в белое и бесформенное, – переглянулись. Поклонились. Македонцы слегка, коснувшись правыми ладонями сердец, египтянин – припав лбом к ковру. «Говорить будет он», – определил Антигон. И, как всегда, не ошибся. – Великий Дом, повелитель Верхнего и Нижнего Египтов, пер'о Птолемей – жизнь, здоровье, сила! – приветствует старшего брата своего Антагу и желает ему процветать! Медно-красный, словно обваренный кипятком, как и все уроженцы Египта Верхнего, бритоголовый владел греческим блестяще, словно не только сам, но и предки его до девятого колена увидели свет в пределах Эллады, да и не где-нибудь, а в самом Коринфе, законодателе изящной речи. Лишь одно слово позволил он себе произнести с едва заметным, намеренно подчеркнутым акцентом, и смысл намека был понятен, но упрекнуть наглеца не представлялось возможным. – Взаимно. Дальше! – Признавая, что благоволение божеств распростерлось над высокоблагородным и трижды достопочтенным царем Антагу, а равно и соправителем и сыном его, наиблагороднейшим и дважды высокочтимым царем Даматру – жизнь, здоровье, сила! – мой повелитель не считает себя вправе противостоять ясно выраженной воле тех, кто управляет миром смертных… |