Онлайн книга «Отец мой шахтер (сборник)»
|
– Живой? – Живой, конечно, мертвый, что ль? – возмутился Генка. – Мне сам Плюшевой говорил! – Сам Плюшевой! – со значением повторил Красильников. – Ну и чего он тут делать будет? – решил поинтересоваться Тарасов. – А я откуда знаю?! – проорал, отвернувшись, Генка. – Кт-то-то ж его сюда пустит? – высказался Гусаков, но его не услышали. – Работать будет… У нас в набойке… – это был Красила. – Ага! – кивнул Генка и заулыбался – ему понравилась эта мысль. – Ам… Ам… Американец? В набойке? – не врубился Гусаков, он вообще тяжело врубался. Дядя Сережа был от природы смешлив и уже хихикал, трясся, выгнув худую спину и уткнув подбородок в грудь. Глянув на него, загыгыкал Генка. Гусаков непонимающе вертел головой. Тут прорвало и Красильникова. За ним заржал Тарасов. И чуть погодя вся «набойка» заливалась смехом: – Американец! – В набойке! – А-ха-ха! – О-го-го! – Ой, не могу! Первым начал это всеобщее веселье дядя Сережа, первым же он решил его и заканчивать. Стирая кулаком слезинки с глаз, дядя Сережа посмотрел на свои старые наручные часы и удивленно мотнул головой. – Хорэ, хорэ… Хорэ ржать, работать пора, – проговорил он негромко, но, странное дело, – услышали, и смех стал стихать. – Ешь – потей, работай – зябни! – выкрикнул Генка, пытаясь продлить удовольствие, но шутка не прошла. Набойщики уже поднимались, посмеиваясь и потягиваясь, расправляя спины и плечи, не торопясь и как будто неохотно приступая к продолжению своей работы. Пара за парой, они снимали рамы с незаконченными платками и укладывали их на столы. – Как таблетка? Помогла? – спросил, направляясь к своему столу, Генка. Дядя Сережа прислушался к себе и серьезно и важно ответил: – Помогла. Он сбросил кителек, выбрал цветку, серую, тяжелую, приколол узорную ее часть к пропитанной краской губке, щуря глаз, примерился и, крякнув от удовольствия и натуги, придавил цветку к белому шерстяному полотну. Набойщики во всем цехе ходили парами вокруг платков, словно танцуя какой-то таинственный мужской танец и разгоняюсь в нем все быстрее, распаляясь все больше. И платки наполнялись на глазах красками, горели ярче и радостнее. И все быстрее, быстрее, быстрее… Цветка – краска – платок… Цветка – краска – платок… Цветка – краска – платок… Художников, точнее, художниц на фабрике было четверо, и всех их звали Аннами. Главной и самой по возрасту старшей была Анна Георгиевна – женщина начальнического вида, но с добрыми глазами. Худую и нервную, подстриженную в старомодную скобочку, со старомодным же полукруглым гребнем в волосах звали Анной Васильевной, но в глаза и за глаза ее называли по фамилии – Спиридонова. Про таких, как она, еще говорят: сзади пионерка, спереди пенсионерка. Третья Анна свое имя не любила, презирала даже и требовала называть себя Аллой. Она обожала сладкое и пользовалась только импортной польской косметикой. А четвертой Анной была Аня, просто Аня, Генкина жена. В большой комнате, так называемой живописной, было светло и по-женски уютно. Комнатные цветы заполняли все свободное пространство: стояли на подоконниках и полу, ползли по стенам, добираясь до потолка. На каждом рабочем столе лежали листы ватмана с эскизами-кроками, четвертинками будущих возможных платков. По радио, которое включали в начале рабочего дня, а выключали в конце, в передаче «В рабочий полдень» Алла Пугачева пела «Арлекино». Анна-Алла ей подпевала, и получалось, почти как у Пугачевой. – Нинка Земляникина со склада куртку продает – ее мужику не подошла. Зимняя, кожаная, на молнии. В обед пойду своему Мишке смотреть, – поделилась радостным Спиридонова и обратилась к Ане, предлагая ей составить компанию, но Аня только помотала отрицательно головой – была увлечена своей работой. Пугачева допела, и Анна-Алла сообщила: – Американец на фабрику приезжает! – Да уж слышали, знаем, – равнодушно отреагировала Спиридонова. – Слышала она, знает… А что еще знаешь? Спиридонова пожала плечами. Анна-Алла отбросила карандаш, который вертела в руках. – Во-первых, негр! Во-вторых, два метра ростом! И в-третьих – миллионер… – А зовут как? – спросила ошеломленная Спиридонова. Аня закусила губу, чтобы не рассмеяться. – Зовут… – задумалась Анна-Алла. – А зовут его Иван, – неожиданно подсказала Анна Георгиевна. – Иван? – удивилась Анна-Алла. – Иван… – повторила Спиридонова. И даже Аня подняла на Анну Георгиевну глаза. – Иван? – первой догадалась Анна-Алла. – По-американски Иван, а по-нашему Иван. – Наш, что ли? – сморщилась Анна-Алла, как будто лимон лизнула. – Не американец? – Американец. Но предки русские, уехали в Америку еще до революции. Мне Полубояринова на парткоме рассказывала. – У них же в Америке все приезжие! – пришла на помощь Спиридонова, но Анна-Алла отмахнулась: – Без тебя знаю. – Так что – не негр и даже не миллионер, – с улыбкой проговорила Анна Георгиевна и склонилась над своим эскизом. – А рост? – не теряла надежды Анна-Алла. – Про рост не знаю, – не поднимая глаз, ответила Анна Георгиевна. – Надо же: то даже болгар к нам в город не пускали, а тут – американец, – задумчиво проговорила Спиридонова. – Говорят, он письмо Горбачеву написал, – объяснила Анна Георгиевна. – А он, оказывается, нахал! – вновь вдохновилась Анна-Алла. – А Горбачев ответил? – удивленно спросила Аня. – Раиса Максимовна ответила, – язвительно проговорила Анна-Алла. – Не знаю, кто кому отвечал, но знаю, что разрешили. Директору министр звонил… И в этот момент на столе Анны Георгиевны зазвонил телефон. Художницы вздрогнули и замерли. Показалось, подумалось на мгновение всем, что звонит министр, а может, сам неведомый американец. Анна Георгиевна сняла трубку, молча выслушала какое-то сообщение и, положив, проговорила по слогам: – За-ка-зы! – Заказики! – воскликнула Анна-Алла. – В честь чего это? – недоумевала Спиридонова. – Майские отгуляли, а до Дня города еще далеко. – Американец приезжает! – дурашливо крикнула Анна-Алла. – Приедет, а мы тут сидим, икру наворачиваем… Ну, чего там, Анна Георгиевна, чего? |