Книга Ворошиловград, страница 37 – Сергей Жадан

Разбудил меня Травмированный. Он нависал и недовольно разглядывал мою утреннюю помятость. Кочи в комнате не было. Часы показывали семь утра.

— Где Коча? — не понял я.

— Я откуда знаю, — ответил Травмированный.

— А что ты так рано? — допытывался я, поднявшись и приходя в себя.

На мне были солнцезащитные очки с желтой оправой, которые я вчера забрал у Ольги. В них я и спал. Возможно, поэтому во сне ничего и не видел. Снял их и положил в карман куртки, к плееру с наушниками.

— Я, — пояснил Шура, — ночь заснуть не мог.

— Переживал?

— Куда переживал, — разозлился Травмированный. — Я у знакомой был. В гостях, — добавил. — И где-то под утро, дай, думаю, поеду, посмотрю, чтобы эти мудаки не сожгли там всё. Ну и бросил знакомую, нагрубил ей, из дома выгнал. Из-за вас, Герман, — прибавил он и сплюнул. — А спросить — какого хуя, и не отвечу.

И тут ему позвонили. Травмированный удивленно вытащил трубку, приложил к уху.

— А, — сказал, — ты. Ты где? Что? — переспросил. — Зачем? Ну, ладно. Это тебя, — сунул трубку мне.

Я также удивленно взял телефон.

— Алло? — спросил.

— Да, дружище, — это был Коча, голос у него окончательно сел. — Вот таю пришла беда — отворяй ворота.

— Ты где?

— Мама… — сказал на это Коча.

— Что мама?

— Умерла мама.

— Твоя мама? — переспросил я.

— Не моя, что ты, — объяснил Коча. — Тамарина. Меня ночью вызвали.

— А чего тебя вызвали? — не понял я. — Ты что — патологоанатом?

— Дружище, — сокрушенно сказал Коча. — Она ж мне как родная была. А теперь вот лежит тут. Мертвая, — прибавил Коча зачем-то. — И ни гу-гу. И вся эта ихняя цыганва собралась уже, — раздраженно зашептал он. — С ночи съехались, ты понимаешь. Тамара горем убита, у них, у людей Кавказа, с этим по-особому, ты знаешь. Одним словом, такой бардак… — печально завершил Коча.

— Сейчас будем, — сказал я. — Может, что-нибудь привезти?

— Костюм возьмите, — попросил Коча. — А то я тут как в операционной, без ничего.

— Коча так переживает, — говорил я Травмированному уже по дороге, когда мы мчали в город, на старую Кочину квартиру. В руках я держал его праздничный костюм, синих переливов. — И для Тамары это такой удар.

— А ей-то чего? — спросил Травмированный.

— Ну, как чего? — не понял я. — Мама все-таки.

— Чья мама?

— Тамарина, — объяснил я. — Жены Кочи.

— Черт, Герман, — непонятно почему разозлился Шура. — Жену Кочи зовут Тамила.

— А Тамара? — снова не понял я.

— А Тамара — это ее сестра. Двоюродная.

— Грузинка?

— Цыганка. С Ростова.

— Как цыганка? Коча говорил, они с Кавказа.

— Для Кочи Кавказ и начинается где-то возле Ростова, — ответил на это Травмированный. — Он, жук, с ними двумя жил — с Тамилой и Тамарой. Он их, кажется, путал. Родители их Кочу за это и не любили. А теперь видишь — мама, мама.

Я не знал, что ответить. А ему нечего было добавить. Так и доехали.

Возле подъезда уже стояли родственники, похожие скорее на сербов, чем на грузин. Мужчины в черных костюмах и рубашках ярких цветов — синих, желтых и розовых. Женщины, тоже в черном, держали в руках четки, которые перебирали мелко и сосредоточенно, словно писали кому-то эсэмэсы. Всюду бегали дети, тоже в черных костюмчиках и с мокрыми, аккуратно причесанными головами. Из знакомых я увидел Эрнста, на нем был праздничный мундир австрийского полицейского и начищенные до блеска российские берцы. В толпе ходил также Николай Николаич, с черной барсеткой, притороченной к правому запястью. Барсетка болталась у него на руке, словно якорь. Среди женщин выделялись массой две жгучие испанки, каждая держала в руке по венку, у одной был от профсоюзов, у другой — от чернобыльцев. Эрнст торжественно отсалютовал мне, Николаич суетливо затряс своей птичьей головой, испанки нарочито не обратили на меня внимания. Шура угрюмо прошел в подъезд, прокладывая путь сквозь толпу сербско-грузинских родственников. На лестничной площадке между третьим и четвертым этажами стояли приехавшие со стороны невесты и курили. Причем курили, суки, коноплю, даже не скрываясь. Мы поднялись на четвертый. Дверь была открыта. Зашли внутрь.

В комнате стоял приглушенный, несколько нервный шум, словно здесь кто-то женился, но по принуждению. По коридорам бегали черноволосые женщины с посудой и бутылками в руках, решительно проходили мужчины, пронося туда-сюда стулья, топоры и лопаты, под ногами метались дети, стискивая в ладошках мятные конфеты и отрубленные куриные головы. Мы прошли на кухню. Коча сидел на старом табурете, в длинной белой майке и черных армейских трусах. А вокруг него суетились, как могли, женщины, пытаясь всячески его ублажить. Сразу бросалось в глаза, что его тут любили и уважали. Водили вокруг хороводы и называли дружески «гаджо». Коча лениво со всеми переругивался, покрикивал на женщин, давал указания и рассказывал анекдоты. Похоже, он здесь всем и руководил. Увидев нас, приветливо, но довольно степенно поздоровался и потащил в ванную. В ванной зашептал.

— Йобт, — сказал, — вот она, беда-то. Эх, мама-мама, говорил я ей, года, мама, года. Так она ж не слушалась меня, куда там. Ну так а шо ты хочешь, — спросил он сам себя, — она ж домой раньше двенадцати и не приходила. Из бара своего.

— Она в баре работала? — переспросил я.

— Почему работала? — не понял Коча. — Дружище, у нас так не принято — у нас за родителями ухаживают, на работу они не ходят, ты что.

Коча взял из моих рук костюм, надел и стал похож на какого-то агронома.

— Пошли к маме, — сказал, причесав свои залысины. — Нужно побыть возле старушки.

Мама лежала в гостиной на составленных вместе табуретках. Одета была празднично — в серый пиджак и черную юбку, а на ногах лакированные красного цвета туфли на шпильках. Лицо ее было тщательно покрыто косметикой, и вид был совершенно удовлетворенный, если не считать, что нижняя челюсть ее время от времени отваливалась, и тогда кто-нибудь из родичей осторожно ее поправлял, словно компостировал трамвайные билеты. Возле покойницы сидели две красивые потасканные женщины, обе в черных платьях, черных чулках и черных туфлях, у одной на руках было множество перстней и колец, а у другой на шее болтались ожерелья и цепочки с золотыми крестиками, сразу двумя или тремя. Выглядели потасканные красавицы строго, сидели, закинув ногу на ногу, смотрели вокруг холодно и внимательно.

— Это кто? — спросил я тихо Травмированного.

— Слева — Тамара, справа — Тамила, — объяснил Шура.

— Я б их не различил.

— Не ты один, — согласился Травмированный.