Онлайн книга «Волхитка»
|
За спиною кто-то хохотнул. Он подошел к другой картине и прищурился. – Запорожцы! Кто здесь был? Куда пошёл Христос? Эй ты, усатый, хватит хохотать! Все чернила выпил и хохочет! Запорожцы в комнате испуганно притихли. Смотрел, смотрел на них Иван Иванович и обратился однажды с длинным пространным письмом «к товарищу султану и господам запорожцам». Послание кончалось укором: «Стыдно, стыдно хохотать, когда Россия плачет!» Дата и подпись – граф Чистоплюйцев. 12 Весной позвонили ему из Горелого Бора и спросили с тихой, вежливой нежностью: – Граф, принимаете? – Всегда пожалуйста! – Он дёрнул гордой головой. – И денно и нощно! – Спасибо, граф. Ждите. – А вы, извините, по какому вопросу? Сухой потоп… Христос в пустыне… – Ну, хорошо, приходите, нам есть о чём поговорить. Карета «Скорой помощи» примчалась. (Соседи замаячили в дверях). Три молодых спокойных санитара подошли к нему – плечистые, мордастые, один из них усатый, очень похожий на запорожца. – Ну, как там, за Дунаем? – озабоченно спросил Иван Иваныч. – Как Задунайская Сечь поживает? – Да ничего… не жалуемся… – как-то не очень уверенно сказал запорожец. – Не притесняют вас? Турки-то. – Пускай только попробуют! Смирительных рубашек у нас ещё достаточно! – Вот и хорошо. Вот и прекрасно. Вы, поди, голодные? С дороги-то. – Мы сытые. По горло. Пойдёмте, граф. Нам некогда. Утро было солнечное, ласковое, и тем сильней заметен был контраст: лазурь в поднебесье и грязь на земле. И ещё один контраст вдруг сильно поразил его. Запорожцы из-за Дуная приехали почему-то не на лошадях, а на какой-то машине с красными, кровавыми крестами. – А лошадей-то что же? Османская империя побила? – Да нет, в бору имеется… штук несколько… – В каком бору? – В Горелом. Ну, садитесь, граф. Садитесь. Надо ехать. «Горелый Бор? – подумал он, болезненно кривя скулу. – Так это, значит, вон какие запорожцы…» Болезненное беспокойство вдруг овладело графом. – А ну-ка, погодите-ка! Я выйду! У меня тут дел невпроворот! – Э! Э! – уже бесцеремонно прикрикнул санитар. – Куда? Сидеть! «Скорая помощь» помчалась из города – поскакала по лошадиному, то и дело взбрыкивая на кочках, на яминах. Последние кварталы промелькнули – открылось тёмное мокрое поле, закиданное рваными бинтами снега. Зазеленела первая трава, взбежавшая на пригорки. Река блеснула солнечным огнём и гуси промелькнули на реке – точно остатки белого битого льда, косяком проплывающего под берегом… Он понимал, догадывался, куда его везут, и понимал, что сейчас ничего не докажешь: чем больше будешь утверждать, что ты нормальный, тем больше будут укрепляться в мысли, что ты свихнулся… «А разве это я свихнулся? – недоумевал он. – Разве не этот мир сошел с ума?» Иван Иванович смотрел за окошко и слёзы временами душили так сильно, что казалось – криком закричит сейчас. Но он терпел. Только глаза краснели, накаляясь горем, болью… И без того чувствительное сердце, нервы, находящиеся будто поверх кожи, – всё обострилось приступом тоскливого отчаянья. В большей мере, в меньшей ли – это отчаянье знакомо всякому русскому, не равнодушному к судьбе своей страны. Это знакомо до боли, когда тебе навстречу плывуном плывёт разбитая кисельная дорога, и выплывают старые разодранные крыши поселений; пустое поле, «белая рубаха» дальней берёзовой рощи; весенней влагою сверкающие, словно слезами облитые кладбища, куда уходят и уходят люди – народ, бессовестно обманутый, ограбленный в собственном же доме; народ, не получивший в полной мере ни хлеба, ни любви, ни солнца, ни поклона за свою загробленную жизнь в повседневной пахоте на дядю… «Бог ты мой! – Он зубами скрипел. – Да если бы Земля по совести, по совести крутилась, а не против совести – разве такие пейзажи открылись бы сердцу на русских просторах? Разве… Да что говорить! Нету слов! Нет России, а есть только призрачный самообман, носящий это гордое пленительное имя!.. Или правда – я сошел с ума?.. Куда везут? Зачем?.. Сил больше нету!..» Чистоплюйцев плакал и читал, сбиваясь: Опять, как в годы золотые, Три стертых треплются шлеи… И вязнут спицы расписные В расхлябанные колеи… Россия! Нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые — Как слёзы первые любви! Тебя жалеть я не умею, Но крест свой бережно несу, Какому хочешь чародею Отдай разбойную красу!.. Пускай заманит и обманет, Не пропадёшь, не сгинешь ты, И лишь забота затуманит Твои прекрасные черты!.. И опять и опять наплывали на окно медицинской кареты серые избы, огороды, старые бурьяны, погосты и разрушенные дворы с печными длинными трубами, пристально смотрящими в небо… Ехали долго; оставили солнце далеко за спиной; буксовали в каких-то раздрызганных колеях. Чистоплюйцев притих; глаза высохли – красные от бессонницы и от слёз. А под конец пути Иван Иванович расслабился и даже вздремнул. На повороте крепко тряхнуло: он ударился виском и ошалело замер, глядя за окно. После грязной дороги, после чёрных пустых полей – особенно ярко вспыхнуло перед ним поразительное видение: белый храм на поляне Горелого Бора. Чистоплюйцев зажмурился. «Да нет! Не может быть!» Но белый храм стоял – не исчезал. Он был, конечно, меньше настоящего, но всё-таки он был, а не пригрезился. Позолота блестела на куполах. Нерукотворный Спас виднелся – над раскрытой дверью. А там – во глубине этого белого храма – трепетали живые цветки-огоньки на зажжённых свечах. Этого быть не могло. Потирая ушибленную голову, Чистоплюйцев удручённо хмыкнул, двусмысленно говоря санитарам: – Я, кажется, приехал, господа запорожцы! * * * Больного встретили весьма радушно, сделали успокоительный укол и уложили в чистую постель. Стародавний, туго затянутый под сердцем узел неожиданно развязался; Иван Иванович заснул глубоко, безмятежно, так только в детстве и посчастливилось. И приснилось ему что-то хорошее, светлое, что может навеять весенний ветер, пахнущий тайгою, скворцы, шаловливо щебечущие у открытой фрамуги, и далёкое ржание лошади на поляне. Проспал почти сутки. Открыв глаза, не понял, где он есть. Яркое солнце глядело в палату: лучезарные пятна и тонкие тени заоконных деревьев кружевными коврами висели на стене, лежали на полу. «А это что?.. Что за фокусы?» |