Книга Мэри Роуз, страница 109 – Шарлотта Лин

Энтони смотрел на нее широко открытыми глазами, в которых не было ни капли сонливости. Намотав себе на палец прядь ее волос, он сказал, глядя ей прямо в глаза:

— Спасибо, что ты не бросила его одного.

— Не балуй меня, — ответила она резче, чем хотелось. — Я давно привыкла, что ты не благодаришь никого, и совсем не обязательно проявлять сейчас хорошие манеры, даже если они тебе поразительно к лицу. Это было для меня честью, сэр. Не стоит благодарности, и я действительно говорю то, что думаю.

Он взглядом погладил ее лицо.

— Мне нужно как следует сглотнуть, — произнес он. — Не то я снова поблагодарю тебя.

Она поцеловала его кадык.

— Фенхель?

— Что?

— Отец Бенедикт сказал тебе, что он — мой отец?

Сначала она хотела утвердительно кивнуть, но потом осознала, что священник этого ни разу не сказал.

— Прямо — нет, — ответила она. — Но я поняла это еще много лет назад.

— Он не мой отец, — заявил Энтони. — Он церковник.

— Святые небеса, Энтони! У церковников бывают дети. Говорят, у Уолси их было пятеро, а папы своих даже признают. Это ведь один из пунктов, из-за которых Кромвель ратовал за роспуск монастырей: все эти разговоры о целомудрии — просто ханжество. Как бы я ни ненавидела слепое разрушение, я считаю, что в этом он прав.

— Отец Бенедикт был другим, — заявил он. — Он говорил, что скорее отобьет мне все, что между ног шевелится, чем позволит мне осквернить женщину.

— Но ведь в этом и заключается ханжество! — возмутилась Фенелла. — Бить детей, а потом уползать в ближайшие кусты.

— Я был уже не ребенок, сокровище мое, — прошептал он ей на ухо самым похабным тоном. — И, как видишь, его угрозы напугали меня примерно так же, как палка донны Микаэлы.

— Тебе тетушка Микаэла никогда не грозила палкой, — с удивлением осознала Фенелла.

— Она считает, что я взрослый. — Усмешка его была такой же похабной, как и его тон. — Я ведь и не называю ее тетушкой.

— Энтони! — Фенелла почувствовала, как кровь прилила к щекам. — Ты ведь не хочешь сказать, что это тетушка научила тебя…

Он опустил веки с длинными ресницами и посмотрел на нее из-под них с сонным и невинным видом.

Фенелла застонала.

— Бедный отец Бенедикт…

— А он ничего об этом не знал, — прошептал Энтони и поцеловал ее в ухо. — Тот, кто не верит в ад, может портить милых девушек и лгать напропалую. А он сам искренне верил в дурацкие сказки про рогатых чертей и вечное пламя. Все те письма, которые он писал епископу Лондонскому, так ни разу и не отправив ни одного, должны были уберечь от этого ужаса души еретиков.

— Ты никогда не пытался переубедить его?

— А что я должен был ему сказать? Что он сам себе придумал весь этот спектакль про ад, так же как и каждый реформатор — своего собственного Бога? Не знаю, Фенхель. Мне показалось, что его красочный ад — лучше, чем ничего.

На это ей было нечего возразить. Она грустно кивнула.

— Ад хотя бы можно себе представить.

— Кроме того, он был убежден, что сможет его избежать, — продолжал Энтони. — Он никогда не рискнул бы оказаться там, и он не был моим отцом. Ребенка женщине сделал бы скорее Сильвестров клавесин, чем этот умудренный годами рыцарь Господень.

— Но ведь он говорил о грехах отцов! Он сказал, что научился у тебя тому, что человек, несмотря на грехи отцов, может идти прямым путем.

— Он был исповедником моей матери, — ответил Энтони, и лицо его помрачнело. — Он знал о ней все, и ее ублюдок наверняка был последним человеком, которого он хотел видеть среди прилежных сыновей своих прихожан. Он принял меня только потому, что того потребовал отец Сильвестра и потому что никто в этом городе не станет спорить с Джеймсом Саттоном.

— А почему тогда ты всегда заботился о нем, как об отце?

— Не нужно меня ни в чем таком упрекать, — заявил Энтони. — Он мне нравился.

Она схватила подушку и бросила в него.

— Мне так хочется понять. И Сильвестру — не меньше.

Он поправил свою подушку, положил на нее руки и спрятал в ней голову.

— Думаю, что не смогу объяснить этого, — произнес он, не поднимая головы и не выглядывая из укрытия.

— Пожалуйста, попытайся.

— Он прикоснулся ко мне, — сказал Энтони, обращаясь слов но бы к самому себе. — Этот привратник небес, которому повсюду мерещились дьявол и преисподняя, совершенно меня не боялся. Колотил меня не слабо, но прежде обмотал мне нижнюю часть спины кожей, чтобы досталось только заду, чтобы ничего не сломать. Между ударами он кричал на меня: «Хоть тебе и несладко, я сделаю из тебя настоящего человека!» Из сатаненка-брато убийцы никто не пытается сделать настоящего человека, Фенхель. Особенно палкой, которой выбивают дурь из штанов мальчишек из хороших семей.

Фенелла легла рядом с ним, прижалась к его спине и обвила его руками.

— Я рада, что была рядом с ним, когда он умер, — сказала она. — Я рада, что он так долго был частью нашей семьи. Он старался скрывать это, но был склонен к человеколюбию.

Энтони рассмеялся гортанным смехом и повернулся к ней.

— Если бы я был твоим отцом, то рассказал бы тебе сейчас, как я адски испорчен, и попросил бы тебя выйти замуж за этот испорченный кусок плоти, который ты обнимаешь, Фенхель.

— Ах ты, испорченный, трусливый, достойный обожания кусок человека! А ты не можешь сделать этого, несмотря ни на что? Не случайно ведь такой милый чудак, как отец Бенедикт, любил тебя без памяти. И при чем тут вообще твой отец?

— Не могу же я предложить тебе свою фамилию, не зная даже, есть ли она у меня, правда?

— Все у тебя есть. Та, которую ты носишь, очень тебе идет, так же как Люку и Лиз идет фамилия Саттон, хотя они и не дети Сильвестра. Это очень хорошая фамилия. Ее носили целые поколения корабелов в Портсмуте, и она тебе подходит.

— А если бы ты узнала, что по праву я должен был бы носить фамилию того, кто убил человека, как я? — спросил он.

Вопрос оказался более трудным, чем ей показалось вначале.

— Да, возможно, есть что-то хорошее в том, что мы не знаем имени твоего отца, — признала она. — Но даже эти ужасы длятся всего лишь миг. Если бы я сказала тебе, что мой отец был казненным убийцей, ты прогнал бы меня, несмотря на то, что никто не подходит тебе лучше меня?

— Какая неслыханная глупость! — Он обнял ее еще крепче, покрыл лицо поцелуями.

— Вы озвучиваете мои мысли, сэр.

Он провел пальцем по ее волосам, вгляделся в лицо, словно запоминая.

— Я, Энтони, беру тебя, Фенхель, в свои законные жены, — примирительно пробормотал он. — Чтобы обнимать тебя с этого самого дня, в горе и в радости, в богатстве и бедности, в болезни и в здравии, — бормотал он.