Онлайн книга «Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние»
Садчиков и Костенко приехали в клинику через час после начала операции, сдав Прохора в КПЗ. Они сели внизу, в приемном покое, и закурили. – Кофейку бы, – сказал Садчиков. – Спать хочется? – А н-нет? Две ночи как-никак. – Попрыгай. – Неловко. – Как думаешь, вытянет Валька? – К-конечно. – А что они так долго возятся? – Ты далек от м-медицины. Час у них – пустяки. Тут о-одну дамочку шесть часов резали. – Так то ж дамочку. – Нездоровые у тебя н-настроения. – Хочешь, вздремни полчаса. – Не получится. – Попробуй. Садчиков вытянул свои длинные костлявые ноги и притулился головой к краю желтой скамейки, пропахшей хлористым больничным запахом. Костенко ушел искать дежурного врача. Садчиков чувствовал во всем теле огромную тяжесть. Она давила на него, она делала его безвольным и усталым. Он хотел спать, но в то же время одна мысль билась у него в голове: «Это я виноват в том, что случилось с Валькой. Это я виноват. Должен был первым в окно прыгать я, а не он». Но вторая мысль спорила с этой, все под себя подминавшей первой: «Если бы он ждал, пока я подойду и пока мы станем советоваться, Прохор перестрелял бы детей и хозяйку. Тогда он бы сейчас сидел и не мог найти себе места, и все бы в нем кричало: “Я виноват!” А я знаю Вальку, это было бы для него концом, трагедией». Когда Костенко вернулся, Садчиков попросил его: – Слушай, тут р-рядом есть гастроном, купи какого-нибудь вина. А то я совсем ошалею. У меня есть т-трешница. – У меня тоже есть трешница. Ты хочешь есть? Могу купить. – Нет, не надо… – Я тоже есть не хочу… Сейчас я вернусь. Если уснешь – разбудить? – К с-сожалению, я не усну. – Я быстро. – Хорошо. Он вернулся с бутылкой «Гурджаани». Откупорил ее штопором, вмонтированным в нож, и протянул бутылку Садчикову. – Нет, – сказал тот, – пей п-первым. – За Вальку, – сказал Костенко. Он пил долго, уже через силу, маленькими глотками, и ему казалось, что каждый глоток за Вальку – как в детстве «за маму» и «за папу» – обязательно принесет тому здоровье в жизнь. – Держи, – сказал он, – твоя доля. – За Вальку, – сказал Садчиков и допил все оставшееся в бутылке. – Хорошее вино, – сказал Костенко. – У грузин есть л-лучше. – Там было только это. Что, оно тебе не нравится? Садчиков усмехнулся: – Д-да нет, н-ничего… Потом приехал Коваленко из соседнего отдела. – Как дела? – спросил он. – Наши волнуются. – Пока неизвестно. – Это что, вы пили? – Мы. – С ума сошли! – Почему? – удивился Костенко. – Ну, все-таки милиция… Решат, что мы все алкаши… – Черт с ними. Пусть т-только Вальку спасут. – А что говорят? – Ничего не говорят. Как там Прохор? – Его Чита топит, а Сударь молча помогает. Пока лягается, но дело-то ясное, вы его с поличным взяли. – Не мы, – поправил Садчиков, – а Р-росляков. – Значит, вы, если Росляков. Врач-анестезиолог заглянула в лицо Рослякова и сказала скучным, обычным своим голосом: – Больной порозовел. Ассистент, «сидевший» на артерии, открытой для переливания крови в случае, если катастрофически упадет давление, тоже сказал скучным голосом: – У больного действительно заметно порозовело лицо. Профессор сказал: – Он не больной, он раненый. Ясно вам? – Ясно, – отозвалась анестезиолог. И все в операционной улыбнулись. – У парня мускулатура, – сказал профессор, – совершенно смертоносная для дам. Вообще-то мне всегда было непонятно, почему женщины так падки на мышцы, Галочка, почему? – Мой муж худ, как палка. – Ну это, я думаю, вы его довели с вашей строптивостью. – Спасибо. – Ешь тя с копотью, – удивился профессор, – и она еще обижается, вы слышите?! Он затянул нитку, бросил иглу и отошел в сторону. Затем он поднял руки, и хирургическая сестра стала стаскивать с него перчатки и халат. – Гоп со смыком это буду я! – пропел профессор и заметил: – Галочка, вы как жена сыщика должны знать эту песню. Ее кто поет: жулики или милиционеры? Я всегда путаю. – Ее поют жулики. – Ничего мотив, – сказал профессор, – а слова – так просто поэзия. Идите звоните вашему благоверному. Галина Васильевна сняла маску и халат, стянула с себя перчатки и присела на краешек табуретки, чтобы прошла дрожь в ногах. Она видела затылок профессора; она видела, как кровь уходила теперь вверх – от шеи к затылку, и она понимала, как трудно далась ему эта операция, дерзкая и виртуозная, на почти безнадежном сердце. Выглянув в коридор, она сразу же увидела Садчикова среди восьми мужчин, сидевших на скамейках. Он сидел, вытянув длинные ноги, и курил, низко опустив голову. Галина Васильевна подошла к нему и сказала: – Здравствуй, родной. Он жив. Что-то неуловимое, но понятное ей прошло по лицу Садчикова, она погладила его по щеке и присела рядом. – Он уже говорит? – спросил Костенко. – Он еще под наркозом. Но теперь все в порядке. А потом, когда все смеялись и рассказывали что-то наперебой, мешая друг другу, в приемный покой выскочила сестра и крикнула: – Галина Васильевна, скорей! Стало тихо-тихо, и было слышно, как шальная муха бьется в окне, жужжа, словно тяжелый бомбардировщик. А потом все услышали, как простучали каблучки Галины Васильевны, и потом настала тишина – гулкая и пустая, как ужас. У Рослякова остановилось сердце. Кончик носа сразу же заострился и сделался белым. Дали кровь в вену, но ничего не помогало. Тогда профессор вскрыл только что стянувшие грудь швы, отодвинул в сторону легкое и, взяв сердце своей желтой, сожженной йодом рукой, начал массировать его. – Ну, – говорил он, – ну, ну, ну! Он снова стал багровым, этот семидесятилетний профессор, и шея у него сразу же налилась кровью, и глаза сузились в меткие и всевидящие щелочки. Сердце лежало в его руке, мягкое и безжизненное. Он давил его сильно и властно. Он передавал ему силу и желание жить; он повторял все злее и громче: |