Онлайн книга «Надсада»
|
Лежал в морге с засохшей блевотиной на лице, куда ездил сам Степан. Степан же обмыл тело сына, переодел. Возвратившись со скорбным грузом, просидел возле гроба с телом сына целую ночь. Какие думы думал, какие жернова мыслей перемалывал, однако к утру обронил непонятное, мол, война еще только начинается и передовая сегодня пока что прошла по таким горемычным, как их Санька. И что, мол, Санька — то первый ряд цепи воинов, каковая первой и падает. — Че, Степа, сказывать? — ничего не поняла Татьяна. — Кака война, где? Кто враг? — В стране война, — грубо ответил муженек. — А враг — опричники иль попросту — чиновники разных мастей. — Че ж это за чиновники за такие? И де они сидят? — Во всех эшелонах власти — ну, хоть в поссовете. — Эт Холюченко-то чиновник? — И Холюченко — тако же. Опричник… — Оп… оп… ричник… — едва выговорила Татьяна. — Именно, опричник. — утвердительно подвел черту Степан. И прибавил: — Враг. Глянула на него супруга, как на полоумного, и заплакала навзрыд. — Ой, люшеньки… — голосила. — Ой, совсем с ума сошел, старый… Да какой же он враг, Холюченко-то?.. — Холюченко, канешно, мелочь, но и он в той армии опричников. — Не надо, милая моя, так убиваться, — успокаивала Татьяну бывшая здесь же супруга Данилы Евдокия, которая приехала сразу, как узнала о Санькиной смерти. — С горя это он, не понимает, что говорит. — Все он, фашист, понимат, — упрямилась Татьяна. — Тока чтоб еще хуже мне было… Чтоб и меня в гроб вогнать… Положить рядом с сыночком, а он тута барином будет жить… Бабу себе приведет молоду-у-у-ю… — Вас он любит, — уговаривала Татьяну Евдокия. — Вас одну и деток. И никто ему, кроме вас, не нужен. — Любит он, как же, держи карман шире. Ведмедя черного матерого он любит — никого боле… А чтоб похмелить сынка-то, отвести от беды — на это его нет… Сколь приходил, сколь просил — тока я, тока я одна и похмеляла… — И доопохмеляла, — не выдержал Степан. И прибавил непонятное: — Чтоб выстоять в начавшейся войне, трезвым надо быть на голову-то. На этот раз внимательно посмотрела на деверя Евдокия, решилась спросить: — О чем это вы, Степан Афанасьевич? — Об том я, что чиновники со своими всякими перестройками и прочей ерундистикой войну начали против своего же народа. — Для чего же? — А чтоб поубавить народонаселение-то, поослабить да сдать какому-нибудь Рейгану. С потрохами сдать. Всю страну на распыл… К черту на рога… В тартарары… — Да зачем же? С какой целью? — А заживаться стали… На «жигулятах» ездить… Сильненькими себя почувствовали… Кому мы такие нужны! — почти выкрикивал Степан. — Ты, Дуся, глянь, че происходит: что ни год, то кака-нибудь затея. Что ни год, то кака-нибудь напасть. Что ни год, то людям все хуже и хуже. Обложили со всех сторон народ-то… Шагу ступить нельзя простому человеку, и то на милицанера наткнешься, то на чинушу какую, то на бумажку, в коей прописано, как тебе быть и как тебе жить. И все — учат, учат, учат. В какой-то Европейский дом тащат. Эт меня, фронтовика, тащат туды, где я уже был, но был, как по-бе-ди-тель, а не как мальчонка на побегушках. Мы, фронтовики, Дуся, када были солдатами, то хорошо понимали стратегию командиров. Ежели командиры были с головой и думали о солдатах, то и план разработают с толком, и людей поберегут, и сражение выиграют. Но попадались и такие, которым человек — все равно, что псина кака-нибудь. Гонют без всякого толку в самое пекло, положат без всякого проку, а наверх доложат так, будто тока они и есть самые лучшие стратеги. Боялись мы таких. Ждали от них всякой беды и уж тогда старались сами себя сохранить. Вот и сейчас пришли страной управлять таки командиры. А нас, Дуся, не обманешь, мы видим и понимам, что к чему. Да че я тебе говорю, ты сама побывала в том пекле… Замолчал так же неожиданно, как и заговорил. Спустя минуту добавил излюбленное: — Вот то-то и оно, Дуся… — Не простой вы человек, Степан Афанасьевич. — Мы, Беловы, никада простыми не были… И уже об обыденном: — Данила-то када подъедет? — Обещал с утра, часам к десяти. — Чаю бы я выпил… Евдокия пошла с ним на летнюю кухню, где сняла с плиты разогретый чайник, налила, поставила на стол пару тарелок, положила чего-то в них. Налила и рюмку водки, подвинула. — Выпейте, легче будет. Всю ночь не спали, умаялись душой… Степан посмотрел на женщину долгим, все понимающим, взглядом, тихо спросил: — Как тебе у нас, Дуся? Не было вить заделья поговорить. Тока на похоронах… Может, плохо? — Хорошо мне, Степан Афанасьевич. Брат у вас хороший, надежный. Маялись мы поодиночке, много лет маялись, теперь вот отогреваемся. — И добро. «Тоже беловское словечко», — отметила Евдокия. Евдокия за последние годы расцвела, словно наверстывала упущенное. Мягкости и округлости линий тела не прибавилось, скорей стала стройнее и моложавей. На щеках обозначился румянец, в глазах — блеск. Фигура выправилась, голову стала держать выше и оттого ступала увереннее, легче. Говорила по-прежнему тихо, не поднимая голоса, даже если была чем-то недовольна. А чем ей быть недовольной? По приезде домой Данила съездил в райцентр, где пробыл три дня. Вернулся, и уже вместе поехали они смотреть дом, что приглядел Белов. Дом оказался совсем новым, мало обжитым, с некоторыми недоделками — таким, каким хотел видеть его Данила и куда привезти хозяйку. Рассуждал же он так: начинать жить надо в новом дому, будто ты его и построил. Недоделки же были, по его мнению, как раз кстати: он сможет добавить то, что считал для себя нужным. Но главное то, что посчитает нужным хозяйка. И до наступления холодов они вместе с Дуней прожили в райцентре, где ее любимый мужчина доканчивал не доконченное прежним хозяином. А когда на последний раз обелили стены, потолок, окрасили внутреннее убранство, вместе выбрали мебель, телевизор, холодильник, электрическую печь, сели, залюбовавшись проделанным возле печи кирпичной, какую Данила пожелал иметь в доме, а Евдокия не возражала, прикинув, как она будет готовить мужу еду, подавая на стол с пылу с жару, в радость и удовольствие. Заказал сруб для бани, и к осени в укромном уголке в огороде примостилась небольшая, аккуратно сложенная банька, где стояла печь, имелось все потребное для парилки, мытья и переодевания. Банька же приспособлена была для стирки. Данила все обустраивал с таким доглядом, чтобы хозяйке в доме было тепло, уютно и нетрудно управляться с хозяйством. Соорудил и навес, куда по мере надобности можно поставить лошадь и где есть место для корма. |