Онлайн книга «Ворон. Волки Одина»
– Да может, это и не он, – равнодушно сказал Брам, разглядывая монету. – Как узнаешь? Бороды-то нет… – Монах говорит, там имя императора, – пояснил Бьорн, – вон, гляди. – Он ткнул пальцем в надпись по краю монеты. Все уставились на свои монеты, в очередной раз поражаясь могуществу франкского императора. Все, кроме Брама. – Да не похож он на Карла, – сказал Медведь. – Монета не нужна? Отдай мне, – сказал Улаф. Брам что-то пробормотал и спешно спрятал монету в кошель на поясе. – Я просто говорю, что на монете кого угодно можно нарисовать, – сказал он. – Тебя – нет, Брам, – ответил я. – Твоя рожа разве что на котелок поместится. Брам подмигнул Свейну и ухмыльнулся. – Как это ты свои монеты еще за борт не выбросил, Ворон? Тут же послышались охи и оскорбления, и я пожалел, что вообще открыл рот. Обозвав Брама козлиным дерьмом, я встал и направился на корму, где рассчитывал найти Кнута – он-то не будет напоминать мне о спущенном во франкскую реку серебре. На корме, сгорбившись, сидел Эгфрит. Ветер шевелил его отросшую бороду и жидкие седеющие волосы над ушами. Что-то заставило меня направиться к нему, мысленно ругнувшись, – я бы предпочел поговорить с Кнутом. – Богатые тут, похоже, земли, да, монах? – сказал я, глядя, как тень «Змея» наползает на островерхую скалу, испещренную солнечными бликами. Тень то вырастала, то сжималась, словно за кем-то по пятам следовал оживший дух. – Подумать только, – произнес он, не глядя на меня, – в этих водах и на этих берегах рождались великие цивилизации. На эти скалы смотрели мужи, чьи деяния сотрясали историю народов. Мужи, которые признавали знания и мудрость, а не только меч и топор. – Ты же вроде говорил, что великий римский император поработил сотни народов и убивал людей тысячами только потому, что они не захотели подчиниться его воле, – возразил я. Он кивнул. – Да, Цезарь. Юлий Цезарь его звали. Была в нем, конечно, жажда крови, как у вас, язычников, но это не умаляет его величия. Жаль только, что жил он и умер до того, как свет Христов озарил мир. – Римляне же, как и мы, поклонялись не одному богу? Он кивнул. – И у них тоже были боги войны, подобные Одину, Тюру и Тору? – спросил я. – В каждом есть какой-нибудь изъян. Все мы не без греха. – Эгфрит повернулся и посмотрел мне в глаза. – Вот только некоторые грехи нельзя простить. Я думал, что он говорит обо мне, однако потом понял, что его усталый взгляд на самом деле обращен не на меня, а внутрь себя самого. Лицо его омрачала знакомая мне тень. Чувство вины. Он снова уставился на берег. – Ты бы не смог спасти монахинь, – сказал я. Тонкие губы Эгфрита скривились, и я угадал, о чем он думает. – Нет, не смог бы, – произнес он. – Но если б я спас души тех, кто их убил, монахини были бы живы. Спас – значит «обратил бы в христианство». Я попытался спрятать ухмылку в бороде. – Тебе бы не хватило времени, датчане-то с нами недавно. Что до Асгота, неужто ты все еще веришь, что из него может получиться христианин? Если Эгфрит так считает, значит, он еще больший глупец, чем я думал. Монах горестно поднял брови. – Я проиграл, Ворон. Ветер ударил мне в правую щеку, парус захлопал. – Ты ведь доставил такую ценную книгу Христа императору Карлу, – возразил я. Он почти улыбнулся. – Да, твоя правда. Хоть маленькая, но победа. – Сигурд тебя ценит, – сказал я. – Наверное, только Локи знает почему. Иначе твои кишки давно съели бы рыбы. Грести тебя не заставляют, и в стене щитов я тебя ни разу не видел… – Лисы могли бы поучиться хитрости у Сигурда, – ответил Эгфрит, и улыбка все же коснулась его спрятанных в бороде губ. – Он дает мне крохи надежды, что однажды его душа обратится к Богу. А взамен… Взамен я соглашаюсь со всеми вашими хитростями. Я как продажная девка, Ворон. Я продал душу… Ради чего? Я не знал, что ответить; ведь я считал, что скорее океан замерзнет, чем волчья стая станет поклоняться Белому Христу. – А хуже всего, – продолжал Эгфрит, – что я – раб своей же гордыни. – Бровь его приподнялась. – Да-да, гордыня присуща не только воинам. Я проиграл, и теперь Богу угодно, чтобы я оставил этот чертов корабль и удалился к братьям молить о прощении и ждать, когда Господь изберет меня для меньшего дела, с которым я справлюсь, если будет на то его воля. – Сигурд отпустит, – сказал я, – от тебя, такого кислого, все равно пользы никакой. Ты уже столько недель сидишь надутый, как норвежец, которому меда не досталось. – В том-то и дело, Ворон, – ответил он, сжимая край борта, – я не могу уйти. Чертова гордыня не позволяет. Я видел Алкуина Йоркского – ученейшего человека нашего времени, говорил с Карлом Великим – могучим правителем христианского мира. Может, я еще увижу прославленные купола Константинополя… Я нахмурился. – Миклагард – сердце Восточной Римской империи. – Эгфрит покачал головой. – Воистину, пытливый ум может стать наказанием. Ты вот знал, что скоро мы будем проплывать устье Тибра? Я отрицательно покачал головой, потому что впервые о таком слышал. – А ведь эта река ведет к самому Риму. Сигурд знает – я ему сказал. Я поглядел на ярла, который поворачивал булинь, в то время как Улаф привязывал гик [29] . Два морехода упоенно ловили ветер в парус. – Даже сейчас ваш ярл раздумывает, стоит ли овчинка выделки. Слава Рима померкла, сияние Восточной Римской империи затмила ее западная сестра, но все равно Экс-ла-Шапель – захудалая деревушка по сравнению с этим древним городом. – Так что, думаешь, нам стоит плыть вверх по Тибру? – спросил я, вглядываясь в даль. Если воды впереди помутнеют и забурлят, значит, море там сходится с рекой. Реки я не увидел. Только громкоголосая стая голодных чаек кружилась над берегом – волны вынесли на песок что-то темное. Помолчав, Эгфрит сказал: – Пожалуй, нам с Сигурдом от Рима нужно не одно и то же. – В глазах его промелькнул голодный блеск. – Я бы не отказался увидеть город, о котором знаю из пергаментных свитков. – Он закрыл глаза, потом медленно кивнул, будто бы в ответ не слышному мне голосу. Когда он снова открыл их, я увидел в них холод. – Алчность есть алчность, неважно, язычник ли алчет серебра, или жалкий монах – узреть места, о которых грезил своим скудным умишком. Теперь я хотя бы понимаю, почему потерпел неудачу. Потому что поддался собственным желаниям вместо того, чтобы всецело служить Богу. |