Книга Весь апрель никому не верь, страница 42 – Ариадна Борисова

Величие готического бегхауза, способного впечатлить кого угодно, подпортил соседский особняк – двухэтажный, когда-то беленый, а теперь весь в бурых потеках и струпьях облезшей краски. В палисаднике стоял железный короб, полный мусора и залитый помоями. Дом был похож на бобыля, о котором некому стало заботиться.

Матвей дернул железное кольцо на калитке – заперто. За воротами откликнулся пес – огромный, судя по бухающему, как в бочку, лаю. В окне показалось щекастое лицо, чуть погодя хлопнула дверь. Грубый мужской голос приструнил собаку:

– Годзилла, ша!

Послышались шаги двух пар ног, и тот же голос неприветливо осведомился за калиткой:

– Кому чё надо?

– Добрый день, – сипло сказал Матвей и прокашлялся. – Извините, здесь живет Марина Крайнова?

Калитка распахнулась, за ней стояли двое. Грузный мужчина, примерно ровесник друзей, в тельняшке и грязных резиновых сапогах, и тощий хмырь неопределенных лет.

– Н-ну, – толстяк пробуравил гостей голубыми глазками, неожиданно яркими на испитом лице. – Зачем вам Марина?

– Мы хотели посмотреть на картины, – заторопился Матвей. – Видите ли… господин из Германии купил картину Марины и заинтересовался ее творчеством.

– Где купил?

– У художника… Вермеерского.

– Аtrovent, canesten, trasilol, ospamox [6] Крайнова, – сказал Робик.

Хмырь вытянул шею из-за плеча толстяка:

– Чего он шпрехает?

– Надеется, что у Крайновой есть еще что-нибудь на продажу. Яа, херр Ватсон? – повернулся Матвей к Робику.

– Wenn auch nicht sehr teuer [7] , – подтвердил тот.

– Хер Ватсон, – хохотнул хмырь, стыдливо прикрыв ладонью ущербный рот. Это был явно блатарь, из тех смолоду порченых особей, чья сознательная жизнь начинается в колонии для малолетних. На его безымянном пальце синела наколка-перстень со знаком «Х».

– Сам-то кто будешь? – мрачно выпялился на Матвея толстяк.

– Михаил Васильевич Куприянов, компаньон немецкого гостя (Матвей был уверен, что они не знают имени художника из Кукрыниксов). – Я когда-то учился с Мариной у Вермеерского.

Привалившись грудью к палисаднику, толстяк поднял голову к окну и гаркнул:

– Мамаша, выйди-ка!

За стеклом мелькнуло и погасло плечо в красном.

– Обождите, – кинул блатарь. – Мы быстро.

Калитка за ними закрылась. Матвей не знал, что думать. Они что-то скрывают?

Совещание во дворе превысило шепот. Риторику блатаря, возбужденного явлением иностранца, перекрыл властный голос женщины, привыкшей много кричать. Она и выступила первой, кутаясь в пуховый платок, накинутый поверх красной кофты, – дородная матрона с мясистым лицом бывшей кустодиевской красавицы, хорошо попользовавшейся радостями жизни. Оглядев приезжих испытующим взглядом, она констатировала преподнесенное Матвеем событие в виде вопроса:

– Немец купил картину, которую Марина оставила у художника?

– Да.

– Деньги привезли?

– Но… Марина продала ее художнику, – нашелся Матвей. – Владельцем картины был он.

Женщина прищурилась так же недоверчиво, как сын.

– Продала, говорите…

– Sorry, wo sind die bilder? [8]

– Господин Ватсон желает увидеть художницу и ее произведения. Она на работе?

На лице матроны зримо отпечатался бухгалтерский труд мысли. Притихшее семейство смотрело по-разному – угрюмо, льстиво, настороженно; карикатурные лица этих людей заставили Матвея сжаться в неприязни. У толстяка был тот же цвет глаз, что у Марины, редкие волосы золотились на концах. Матвей хорошо помнил ее рассказ о семье и подумал, что толстяк – брат сестер по отцу. «Мамаша», конечно, жена отца, то есть та, к которой он ушел от матери девочек за несколько лет до ее смерти, а тощий хмырь приходится им сводным братом. Но где сами сестры, их отец и ребенок Матвея… если он есть?

Состроив горестную гримасу, женщина, наконец, шумно вздохнула:

– К сожалению, Марина не оставила нам картин. Она умерла.

Сообщение было столь же немыслимым, как удар ниже пояса в честной драке.

– Умерла?.. – пробормотал Матвей и на несколько секунд потерял сознание, – так было в детстве, когда после пинка Серого он очнулся на набережной со стесанной асфальтом кожей щеки.

Хозяева стояли в почтительном оцепенении. Робик тоже замер, но Матвей обнаружил на локте его поддерживающую руку.

– Почему? – прохрипел он сквозь спазматическое удушье.

– Родила девочку и умерла. Сердце было больное.

– Where the girl? [9] – спросил Робик по-английски.

Уловив знакомое слово, блатарь растянул губы в подобие скорбящей улыбки:

– Девчонка у Доры.

– Дора – сестра Марины, – пояснила женщина и с подозрением уставилась на Робика: – Он что, понимает по-русски? Зачем ему девчонка?

– У сестры, наверное, остались картины, – выговорил Матвей с усилием.

– Да, были, – нехотя обронила она.

– Где ее можно найти?

– На «курчатке» торгует.

– Рынок «Курчатовский», овощные ряды, место двадцать восемь, – подобострастно уточнил блатарь.

– Спасибо.

– Езжайте, езжайте. Продаст, ей деньги нужны.

– Alles gute [10] .

…Прочь. Скорее прочь от матроны и ее тошнотворного выводка. Пока Матвей шел до машины пять напряженных шагов, в нем пружиной раскачивалась звериная сила, готовая раскрутиться и подбросить тело в обратном прыжке. Обрушиться на толстяка, на тощего урку – бить их, бить – бить, пока не наступит облегчение. Матвей не сомневался, что они обижали сестер, и в эту минуту ненавидел мерзавцев до сердечных конвульсий.

Взглянув на себя в зеркало заднего обзора, он обомлел: глаза были страшные, как у маньяка из фильма ужасов. Машина дала задний ход и, чуть не врубившись в забор, пустилась по тряской дороге почти на автопилоте.

– Давай я поведу, – вызвался Робик.

Матвей промолчал, бессильный перед концом света. Между вздохами умирали люди. Они умирают и рождаются на земле каждую секунду. Человечеству наплевать на чью-то смерть, а когда человек теряет любимого человека, ему наплевать на человечество.