Книга Люди с солнечными поводьями, страница 81 – Ариадна Борисова

– Мы никого не судим, – оборвал кузнец Тимир. – Не за тем собрались.

– Помнится, древние говорили так: «Прощайте убийство, сотворенное в праведной мести за родных и близких», – вспомнили из второго ряда.

– Древние, между прочим, рассчитывались за убийство до девятого колена, – обронил старик с кургузой седой косицей. Его поддержали:

– Багалыку никто уже не сможет отмстить из рода несчастных щук.

Модун снова вскипела:

– Выходит, щуки безвинны? За что же они, бедняжки, отправились нас убивать?!

– Не знали добра от худого рода, но такого лиха не ждали, – подсобили ей. – Наконец-то долина избавилась от проклятого Сытыгана. От рыбьего смрада, попрошаек и распутниц, блудивших с бесами!

– Кровь сусликоедов давно сгнила, – добавил молодой голос из круга ботуров. – Всех бы отправить вслед за Сордонгом!

– Стыдитесь, – вымолвил огорченный Силис. – Тут вдовы тех, кто пал жертвой колдовского обмана…

Над сходом опустилось захлестнутое общим вздохом молчание. Люди отводили глаза от сгрудившейся кучки убого одетых женщин во втором ряду. Несчастные в страхе вцепились друг в друга. Насупленные воины из недавно посвященных как по команде опустили дерзко вскинутые подбородки.

Сунув шапку за пазуху, Сандал примирительно поднял перед собой ладони:

– Я тоже человек и могу ошибаться, как любой другой… – Он приостановился, и то ли великодушия, то ли осторожности ему все-таки не хватило: – Но пусть багалык вначале поднатужит свою пылкую голову, прежде чем пускать в ход карающую десницу!

Жрец криво усмехнулся и отодвинулся за спины Хозяек, неловко прикрывая пальцами задергавшийся шрам.

Силис приметил взор, мимолетно брошенный Сандалом на багалыка. В этом взоре было много всякого, но больше всего – сожаления о собственной горячности.

Взбугрив скулы, Хорсун тоже мельком покосился на жреца, и взгляд его преисполнился отвращения. Не в глаза друг другу посмотрели эти двое, а на щеки со шрамами… «В души бы заглянули оба, какие там раны и шрамы, – в бессильной горечи подумал старейшина. – Гордыня ссорит, гордыня – прямой путь к бедам, и какую только она, изворотливая, не накидывает на себя личину! Прячется за строгостью, за назиданием, гневом… Хорошие люди, а не уживаются рядом, будто два лесных деда в одном околотке».

Хорсун выступил вперед. Отрешенно глядя поверх толпы, с глухой решимостью произнес:

– Осуждающие меня правы. Кровь человека, пролитая не в бою, не может и не должна быть безнаказанной. Я не достоин носить звание багалыка.

Народ словно прекратил дышать. Пролети сейчас муха – жужжание прорвало бы воздух, как пересохшую шкуру. Множество глаз устремилось не на Хорсуна, а на старейшину.

Силис опустил лицо. Он не знал, что сказать. Думать недосуг – эленцы в немом ожидании уставились на него. Требовали справедливого слова. Медля и запинаясь, Силис начал говорить то, что со дня несчастья тяжким грузом лежало на сердце:

– Все мы знаем, как трудно держать равновесие душ, когда голодны дети… – Он поднял голову. – Скажите, женщины Сытыгана… кто в долине больше всех помогал вам в особенно голодные дни?

– Больше всех – Хорсун.

– Багалык привозил еду.

– Асчит тоже иногда отправлял нам пищу… по велению Хорсуна, – робко откликнулись в тесно сбившейся стайке.

Старейшина обвел сход смущенным взглядом:

– Что вы думаете об этом, люди Элен?

Будто рябь по воде прошла, но все так же молча. Не проронив ни звука, мужчины сняли шапки. Женщины закраснели щеками и часто задрожали ресницами.

Силис продолжил в полной тишине:

– Человек, облеченный властью, но так и не протянувший руку помощи горемычному роду… поздно прозревший предводитель, чья вина перед погибшим аймаком безмерна… я нижайше прошу прощения.

Он склонил голову перед сытыганскими женщинами. Вздыхающие аймачные, скучнея, понурили вслед за ним повинные лбы. Настаивать теперь на снятии багалыка да и самому Хорсуну твердить об этом было бы глупо. С одного быка дважды шкуру не сдирают, за одно дело два раза не спрашивают.

Силис заговорил о Сордонге. Плохо было, что никто в эти дни не сидел при его теле, обмытом и снаряженном в последний путь. Сердобольные женщины из Крылатой Лощины сделали все что нужно. Уложили мертвого отшельника на скамью, прикрыли лицо куском черной ровдуги. Прибрали в землянке, но находиться там отказались. А ведь покойников не оставляют одних. С добрыми людьми прощаются, поминают их славную жизнь. Говорят потихоньку напутствия, чтобы не страшно было усопшим, покидая Орто, вступать в неведомый Круг. С худыми тоже ведут беседы. Сдерживают молитвой и ласковым словом, не то озлобленные души станут бродить по земле, сея страх и печаль.

Народ саха верит, что после похорон на арангасе шаманы вместе со своими расколотыми, изорванными вещами на заходе солнца возвращаются в покинутые жилища. Там волшебники воскресают. Утварь их, прикатившись с могильного помоста, становится прежней. До утра не прекращается запредельное камлание, а с первыми солнечными лучами жилье снова пустеет. Но если мертвец был при жизни черным чародеем, он за одну ночь способен натворить таких бед, что за год не расхлебаешь.

К немалому облегчению Силиса, сход почти единодушно сошелся на решении предать тело отшельника, его тордох и скарб праведному огню. Багалыку же было велено принести в жертву шаманским духам черного однотравного тельца. Может, щедро угостившись, хромоножка Кэлманна и сгусток силы Дьалынг не станут держать зла на Хорсуна, а погубленная душа злосчастного старика без их помощи оставит мысли о мщении.

– Сордонгов тордох сооружен на челюсти то ли бесовской рыбы, то ли чешуйчатой ящерицы Мохолуо, – вспомнил кто-то давнюю байку.

Люди опять встрепенулись, заблестели глазами.

– Нет никакой челюсти, выдумки все!

– Что, запамятовали, как однажды в Диринге выловили огромную щуку, покрытую мхом?

– Тоже враки! Кто ел ту щуку?

– Никто не ел, выбросили обратно.

– Вода в Диринге плохая, – доложил воинский табунщик Кытанах. Старец разменял вторую весну сверх предельного человечьего века, но все еще работал. – Даже кони отказываются пить зимою из незамерзающих в этом озере полыней – чертовых окон. Поэтому приходится гонять с пешней к реке-бабушке.

– Не расслышал я, к какой-такой бабушке тебе, говоришь, со своей пешней гонять-то приходится? – засмеялся толстощекий шутник из второго ряда.

Прыткий и неуемный, как подросток, Кытанах встал, приосанившись, и воткнул в бока костлявые кулаки. Задрав подбородок, свысока глянул на толстяка подслеповатыми глазами и проверещал:

– Моя пешня служит пока что исправно! Я ею и девок могу напугать, а ты, пока свой ломик в сале-мясе найдешь, сам испугаешься!