Онлайн книга «Любовь надо заслужить»
|
— Обожемой! Ничего, просто спросить, как ты там, в Ферраре, чем занимаешься, что узнала. Ты же моя Пентесилея, — ворчит он, будто рассержен. Но я‑то знаю, он никогда не сердится. — Твоя Пентесилея плохо кончила. Можно, я буду, например, Брадамантой? Кажется, это от нее ведут родословную те самые Д’Эсте, которых чтят здесь, в Ферраре? — По–моему, у тебя мания величия. При чем тут Брадаманта? Мне кажется, мы не препятствовали тебе выходить замуж за твоего Руджеро… — шутит он. — Во–первых, я не замужем, а во–вторых, ты и мама и так не слишком бурно радовались моему Руджеро… если о нем речь… Не знаю, почему я воспринимаю все это всерьез. Какой–то странный вечер. И эта комната странная. Она как бы зависла во времени и пространстве. — Подумать только! Сегодня что, день упреков? На тебя так подействовал воздух Феррары? Хорошо, ты будешь моей Брадамантой. А что до твоего Руджеро… потерпи… для таких родителей, как мы, было немного… неожиданно породниться с полицейским. В молодости мы против них выступали. Но Лео мне нравится, и, думаю, ты это заметила. — В некотором роде… а знаешь, что теперь он и маме понравился? Они встречались уже два раза, она сказала тебе? — Мы мало с ней говорили, виделись только утром, а ты же знаешь, что утром я… — Молчишь, да, знаю. Они встречались в обед вчера и сегодня. — Вот видишь, мы готовы подружиться с Руджеро! — Папа… — Что? — Мне только что сказали… не могу поверить… неужели мама ничего не знает, а если знает, почему скрывает от нас? — Это касается ее брата? — Нет, о Майо пока удалось узнать немного. Здесь другое, давняя история… — Что ж, выкладывай. Вздыхаю. Единственный недостаток этого великолепного салона — слышен шум машин за окном. — Ты знал… что бабушка и дедушка Альмы со стороны отца… погибли в нацистских лагерях? — Что?! Обычно Франко невозмутим, но сейчас в его голосе смятение. — Ты не знал? — Конечно нет. Кто тебе сказал? И Альма ничего не знает, я уверен. Мой отец всегда сомневается, и сейчас меня удивляет его уверенность. — Мне рассказала сегодня их соседка. Старушка, что живет напротив, она ходила в школу вместе с дедушкой Джакомо. Тоже еврейка, как и он. — Альма говорила, что ее отец был атеист, ну, праздновал Рождество ради жены, что–то в этом роде. А если это какая–то ошибка, заведомая ложь, фантазия?.. — Не думаю. Ты ее не знаешь, у нее совершенно ясный рассудок, и, мне кажется, ей незачем врать. Я уверена, что это правда. Она сказала, что Джакомо крестился, чтобы жениться на бабушке по церковному обряду. И добавила, что нельзя оправдать такой выбор, если твои родители погибли в концентрационном лагере. Франко молчит. Мне жаль, что пришлось рассказать ему это по телефону, но он единственный, с кем я могу сегодня поговорить. С мамой лучше обсудить при встрече. Понять, почему она все эти годы ничего нам не рассказывала. — Невозможно, чтобы она ничего не знала, папа. Если твои дедушка и бабушка были замучены нацистами, ты не можешь не знать, тем более в таком городе, как Феррара. Даже если ее отец это скрывал. Сколько феррарских евреев никогда не вернулось домой? Пятьдесят? Сто? Ну, пусть двести, думаешь, если твой дед погиб в лагере смерти, ты не узнаешь об этом? Есть же дни памяти, торжественные мероприятия, исследования, в конце концов… — Ты права, очень странно. Разве что… — Что? — Альма была подростком в шестидесятые. Такое было время — политическое, революционное, не до воспоминаний… Она уехала из Феррары совсем юной, уехала навсегда. По–моему, даже очень возможно, что она ничего не знает и не знала, а родители решили ничего не говорить ей об этом. — Завтра буду искать доказательства. — Сходи в библиотеку, там все найдешь: количество депортированных, погибших. В Ферраре есть даже еврейский музей, когда–то я там был. И читал, что недавно открыли национальный музей Холокоста или что–то в этом роде, можешь и туда сходить… — Хорошо, профессор, будет сделано. Впрочем, я все найду в интернете. — Не думаю, что все, дорогая. — Может, и не все, но определенно быстрее. Папа… — Да, Антония. Я не привыкла откровенничать с отцом, но вообще, все это так странно. — Почему в нашей семье столько трагических смертей? Дедушка с бабушкой… теперь еще и прадедушка с прабабушкой. Знаешь… впечатляет. Грустно, если сказать точнее. Просто не хочу признаваться, что мне грустно. — Я понимаю, ни о чем не подозреваешь, и вдруг такое… могу себе представить, как ты расстроена. Трагические смерти — это полотно истории. Вспомни «Энеиду»… Нет, только не «Энеиду»! Не сейчас! — Не хочу ничего слышать ни про «Энеиду», ни про «Неистового Роланда». Ни у кого из моих знакомых нет такой ужасной семейной драмы. Да и ты тоже как… — Как кто? — Как эмигрант, не знаю… как беженец. Я никогда не видела никого из твоей семьи, разве что двоюродных братьев из Турина. — Уверяю тебя, все прозаично, все умерли от болезней, если тебя это успокоит. Твой далеко не молодой отец был единственным сыном своих родителей: все, родословное дерево засыхает. — Папа… — Да? — Ты действительно думаешь, что это нормально — в тридцать лет узнать, что твой дед покончил с собой, дядя исчез, а прадед и прабабка с дочерью, сестрой деда, погибли в концлагере? — Разве я сказал, что это нормально? Я такого не говорил. — Их звали Амос и Анна. И Ракеле. Нужно придумать другое имя для Ады. Хватит уже этих «А». — Ты права. Назови ее Брадамантой… — И ты туда же! — Что? — Один знакомый, он предложил имя Ариосто, если родится мальчик… — Прелестно! А кто это? — Комиссар полиции, неаполитанец. — Еще один комиссар? У тебя какая–то мания… И снова ему удалось свести диалог к шутке. — Как у тебя получается не принимать все всерьез? — Я тридцать лет живу с персонифицированной драмой, научился. Ну уж нет! Этого я ему не прощу. — Вообще–то мне кажется, она действительно пережила в своей жизни тяжелые моменты, и потом, рядом с таким, как ты, любой начнет драматизировать, просто в пику тебе, извини, что я это говорю. Знаешь, я тоже стараюсь, как ты, не сгущать краски, но это уж слишком… — Я же сказал, сегодня — день упреков. Знаешь, надо отметить в календаре… |