Онлайн книга «Друг детства»
|
На поминках народу было меньше – только самые близкие. Сашка с тревогой смотрел, как Лялька пьет, почти не закусывая, одну рюмку за другой, – но она словно бы и не пьянела, только глаза все наливались и наливались слезами. Она смаргивала, вытирая пальцами щеки, а слезы подступали опять. Наконец, народ разошелся. Сашка пересидел всех: ушел на второе крыльцо и курил, рассеянно глядя в сад. У него было странное состояние, какой-то озноб, но не тела, а души. Это было похоже на мгновенный приступ пронзительного страха, когда стоишь где-нибудь на высоте и смотришь вниз, представляя, что сорвался и падаешь. Такое состояние часто накатывало на железнодорожном мосту – Сашка никогда не любил там ходить и норовил перебежать по рельсам… – Вот он где! Ляля присела к нему на ступеньку, мать с отцом стояли напротив, и у Сашки вдруг возникло забытое детское чувство покоя и уюта. Все дома. Вот мама, вот папа, вот Лялька, вот он сам – вся семья в сборе. И было так чудовищно несправедливо, что сейчас они разойдутся в разные стороны. Впервые за последние годы они с отцом взглянули друг другу в глаза, и Сашка понял, что отец думает о том же самом. – Саш, ну скажи хоть ты ей! Я предлагаю Ляле поехать ко мне, раз уж она не хочет, чтобы я с ней оставалась! – сказала мать. – Не хочешь? – спросил Сашка у Оли. – Не хочу. – Мам, она не хочет. Ты поезжай с… папой. – Он сто лет не называл так отца и запнулся. – А я еще побуду. Если Ляля захочет, я потом ее к тебе привезу. Правда, Ляль? – Да нет, я не поеду. Теть Тань, вы не волнуйтесь, все будет нормально! Я так устала. Я сейчас спать лягу. Спасибо вам за все! – Ну ладно, береги себя! Саш! Ты тут смотри… Мать взглянула на него, нахмурив брови – Сашка знал, о чем она думает. – Мам, я все знаю, что ты хочешь сказать. Поезжайте! Они, наконец, ушли. Сашка обнял Лялю за плечи, и она тут же положила голову ему на плечо: – Дай мне сигаретку… – Не знал, что ты куришь! – Да я и не курю, так… Они долго сидели молча, глядя в темнеющий сад. Потом Лялька вздохнула и поднялась: – Пойдем, чаю попьем? Пить хочется. – Пойдем. – Поставишь чайник? А я переоденусь, а то это черное меня душит. Ушла и пропала. Сашка поставил чайник, прибрал со стола забытое блюдо с остатками салата, пару рюмок и мятые салфетки; домыл, усмехаясь, остатки грязной посуды – видела бы жена! Потом приоткрыл дверь: Ляля стояла посреди комнаты, в длинной мужской рубашке – старинной, дедовой – и в носках, а джинсы держала в руках. – Ты как, Ляль? – Ты знаешь, я только сейчас поняла, что бабушки нет. Совсем нет, нигде. Никого больше нет… Лицо ее вдруг скривилось совершенно по-детски, и Лялька заплакала навзрыд, обняв его за шею. Она всегда так плакала: горько и бурно, огромными, как горошины, слезами – у Саши тут же промокла рубашка на плече. – Никого, никого нет! Я совсем одна осталась, совсем… – Ну что ты! Как же ты одна, когда есть мы? Мама, я! Что ты, Лялька! Он гладил ее по голове, по спине, по длинным неприбранным волосам и так любил, что было больно под левой лопаткой. Потом поцеловал – в висок, в щеку и, повернув ладонью ее голову, в мягкие соленые губы. Поцеловал слишком серьезно для простого утешения, но Лялька словно не заметила и все стояла, прижавшись к нему, всхлипывала, вздыхала и шмыгала носом. – Дать тебе носовой платок? – Да у меня есть… – Ну, давай: гром победы раздавайся! Лялька засмеялась сквозь слезы: бабушка так дразнила деда, который всегда сморкался чрезвычайно трубно и громко. – Ладно, пусти-ка, пойду умоюсь… Она подобрала упавшие на пол джинсы и вышла, а Сашка все стоял, ощущая странную пустоту – в руках, в теле, в душе… – Саш? Ты чего тут стоишь? Чай остывает. Он обернулся – Ольга подошла поближе: – Саш, что ты? – Я люблю тебя. Он наконец сорвался в пропасть. Ольга молчала. – Вот видишь, я все-таки смог это сказать. Не прошло и двадцати лет. – Тебе просто меня жалко. – Мне тебя жалко. И я тебя люблю. И всегда любил. И я не знаю, что с этим делать. И никогда не знал. Что делать, Ляль, а? – Чай пить, что ж еще… Сашка сидел за столом, мрачно глядя на Ольгу, которая все помешивала и помешивала остывший чай, все звенела и звенела ложечкой, пока он эту ложечку у нее не отобрал. Она сказала, глядя в сторону: – У тебя совершенно замечательный мальчик. – Какой… мальчик… – Сын! Твой сын, Тимоша. Ты забыл, что у тебя есть сын? – Откуда ты знаешь… моего сына?! – Саша! Ау! – Лялька помахала у него перед носом растопыренной ладошкой. – Я второй месяц учу твоего сына! Что с тобой? – Ты учишь моего сына?! То есть… Ты что хочешь сказать… Ольга Сергеевна – это ты?! Тимофей нам все уши прожужжал: Ольга Сергеевна, Ольга Сергеевна! А мне и в голову не пришло, что… И фамилия другая… Так это ты – Хомская?! – Я. – Бахрушина – лучше. Лялька пожала плечами: – Фамилия как фамилия. Ты разве не видел меня первого сентября? – Первого сентября? Первого сентября… Первое сентября он не запомнил. Ему так не хотелось, чтобы Тимофей шел именно в эту школу, но она была лучшей в городе. Сорокин ужасно разволновался, оказавшись на школьном дворе посреди толпы галдящих детей с букетами: тут же ожили все воспоминания, и Лялька мерещилась ему за каждым углом – может, и видел ее на самом деле, но не осознал. Он ужасно жалел Тимофея, который выглядел крошечным и беззащитным, и Александр вдруг подумал, что впервые, пожалуй, так сильно ощущает свое отцовство: на каком-то глубинном – физическом, зверином уровне. Горло перегрызу, если кто обидит, думал он, даже как-то гордясь собой. Просто на все был готов! На все, только не на то, чтобы ходить в эту школу. Поэтому на родительское собрание отправилась Томка… – У тебя милая жена. Похоже, очень тебя любит. Я не хотела брать вашего сына, правда. Но она так настаивала. Ей сказали, я лучшая учительница. Я не смогла придумать, как отказать… Он молчал. – Не могла же я заявить: не возьму вашего сына, потому что… потому что сто лет назад целовалась с его отцом в малиннике. Они посмотрели друг другу в глаза, и Сашка отвернулся первым. Малинник – это было лучшее, что с ними произошло за эти годы, – первое чувство, самое чистое и светлое. – Ладно, Саш. Поздно. Он предпочел не понять: |