Книга Безгрешность, страница 64 – Джонатан Франзен

Уокер тоже сказал ей “нет”, но просто “нет”, а просто “нет” означало “может быть”. И вот она сидела в машине, прихлебывая зеленый чай и отвечая на письма по другим сюжетам, пока наконец не вышел из дома и не направился прямо к ней по пропитанному водой газону сам Уокер. Тощий, как Джек Спрат [40] , в тренировочном костюме с лилово-белой эмблемой Техасского христианского университета. “Рогатые лягушки”. Лейла опустила стекло.

– Кто вы такая? – спросил Уокер. Лицо любителя виски, примерно как у ее мужа.

– Я Лейла Элу. Из “Денвер индепендент”.

– Так я и думал, и я уже вам сказал, что нам не о чем разговаривать.

От неумеренного употребления виски румянец, вызванный расширением капилляров, розовый и более разлитой, чем от джина, и не такой лиловый, как от вина. Каждый университетский ужин – отличный повод для изучения оттенков румянца.

– У меня всего пара вопросов, простых и коротких, – сказала Лейла. – От этого у вас никаких неприятностей не будет.

– Для меня уже неприятность, что вы появились. Не хочу вас видеть на моей улице.

– Так, может быть, посидим где-нибудь за чашкой кофе? Меня любое время сегодня устроит.

– Думаете, я мечтаю рассиживать с вами на публике? По-хорошему вас прошу – пожалуйста, уезжайте. Я все равно не могу с вами разговаривать, даже если бы захотел.

Не на моей улице. Не на публике. Нельзя разговаривать.

– Красивый у вас дом, – промолвила она. – Смотрю и восхищаюсь.

Она мило улыбнулась ему и поправила волосы на виске – лишь для того, чтобы он увидел ее пальцы, коснувшиеся волос.

– Послушайте, – сказал он. – Вы вроде приятная дама, грубить вам мне не хочется. Нет тут никакой истории. Вы думаете, есть, но на самом деле нет. За пустышкой гоняетесь.

– В чем тогда проблема? – спросила она. – Давайте быстренько все проясним. Я вам скажу, почему мне кажется, что тут есть что-то, вы мне объясните, почему ничего нет, и к вечеру я уже вернусь к себе в Денвер, лягу в свою постельку.

– А давайте-ка лучше все-таки заводите мотор и поезжайте с этой улицы.

– Или ничего не объясняйте, если не хотите. Просто кивните раз-другой или покачайте головой. Закон же этого не запрещает, правда?

Она снова улыбнулась и показала, как покачать головой. Уокер вздохнул, словно в нерешительности.

– Вот, видите, я завожу мотор, – сказала она, включая стартер. – Сейчас уеду с вашей улицы.

– Спасибо.

– Но, может быть, вы куда-нибудь собирались? Могу вас подвезти.

– Не надо меня подвозить.

Она выключила двигатель, и Уокер вздохнул еще глубже.

– Извините, – сказала она. – Все-таки я как ответственный журналист обязана выслушать вашу версию событий.

– Не было никаких событий.

– Ну, так это – уже версия. Потому что другие люди утверждают, что события были. И некоторые говорят даже, что вам заплатили за молчание. И я тоже думаю: за что же вам заплатили, если ничего не было? Понимаете, о чем я?

Уокер наклонился к окошку. Его лицо походило на пятнистую карту густонаселенной местности.

– С кем вы говорили?

– Я не выдаю источники. Это первое, что вам следует обо мне знать. Разговаривая со мной, вы ничем не рискуете.

– Думаете, вы такая умная.

– Да нет, на самом деле. Эта история не по моим женским мозгам. Помогите же мне разобраться.

– Умная дама из большого города.

– Просто назовите время и место. Где мы можем встретиться. Укромное место.

Укромное – это был ее любимый эпитет, когда она имела дело с источниками мужского пола. Правильные коннотации. Укромность – нечто противоположное жене у Уокера в доме. Которая как раз в этот момент распахнула дверь и крикнула:

– Эрл, кто это?

Лейла прикусила губу.

– Репортерша, – прокричал ей Уокер. – Спрашивает, как выехать из города.

– Сказал ей, что тебе не о чем с ней говорить?

– Ты слышала, что я тебе ответил?

Дверь захлопнулась, и Уокер, не глядя на Лейлу, проговорил:

– За складом “Сентергэс” на Клиффсайде. Приезжайте к трем. Если к четырем не появлюсь, отправляйтесь себе в Денвер в свою постельку.

Отъезжая от дома, опьяненная добытым согласием – главный для нее кайф в профессии журналиста, – Лейла уговаривала себя не разгоняться. Кто бы мог подумать, что из десятка пущенных в ход приемов на Уокера подействует упоминание про постельку?

Вернувшись в гостиницу, она нажала на телефоне букву П.

– Пип Тайлер, – откликнулась Пип из Денвера.

– Привет-привет. Только что условилась о встрече с Эрлом Уокером.

– Ого!

– И с Филлишей Бабкок уже поговорила.

– Прекрасно.

– Смешнее вы ничего в жизни не слыхали: бомба понадобилась Флайнеру как подспорье для секса.

– Она вам прямо так и сказала?

– Это была бы лишняя информация, если бы в нашем деле существовало такое понятие. И еще она подтвердила, что это была копия.

– О…

– Все равно отличная история, Пип. Если сотрудник может вывезти копию, то может и настоящую бомбу. Сюжет у нас все-таки есть.

– Наверное, это к лучшему: мир оказался не таким опасным, как я думала.

Сообщая Пип подробности, Лейла радовалась как человек – хотя как начальнице ей радоваться, возможно, и не следовало бы – тому, что Пип, похоже, не спешит вернуться к сбору материала для статьи другого журналиста о лицензировании коронеров.

– Пожалуй, пора мне отпустить вас к вашим протоколам вскрытия, – сказала она наконец. – Как они?

– Нудятина.

– Что ж, приходится заниматься и этим.

– Я не жалуюсь, просто сообщаю.

Лейла подавила прилив чувств. Потом поддалась ему.

– Я тут скучаю без вас.

– О! Спасибо.

Лейла ждала, надеясь на большее.

– И я без вас скучаю, – сказала Пип.

– Зря я не взяла вас с собой.

– Ничего. Ведь я никуда не денусь.

После звонка Лейла остро почувствовала, что слишком уж привязалась к девушке. Вытягивать из подчиненной признание, что она по тебе скучает, – уже чересчур, а Лейла хотела большего. Она была слишком откровенна, осталась неудовлетворенной и чувствовала себя немножко дурой. В нежности, которую она питала к детям, всегда была физическая составляющая, она располагалась в ее теле поблизости от тех органов, что стремились к близости и сексу. Но всякий раз этой нежности сопутствовало понимание, что тепло, которым она, Лейла, прониклась к ребенку у нее на руках, – тепло бескорыстное, что она никогда не предаст малыша, не воспользуется его невинностью. Вот почему ребенка не заменит ничто: родительская любовь, мучительная и сладкая в своей ненасытности, присуща человеку неотъемлемо.