Книга Некоторые вопросы теории катастроф, страница 128 – Мариша Пессл

Папа повесил трубку.

И я совершенно точно знала, что там, в кухне, он не грохнул трубку на рычаг, а повесил ее тихо и аккуратно, словно вишенку посадил на пирожное с кремом.

На самом деле тревоги у меня имелись. И папа был прав – я не собиралась делиться ими с какой-то Деб. Мне было необходимо поделиться с Джейд, Чарльзом, Мильтоном, Найджелом и Лу. Меня душила потребность рассказать им, что происходило с той минуты, когда я ушла от костра, и до тех пор, когда я увидела мертвую Ханну. Я не могла спокойно думать об этом, не могла бы обсуждать это с психологами или записывать на бумаге – сразу начинала кружиться голова и мозг отключался; так бывает, когда стараешься размышлять одновременно о кварках, квазарах и квантовой механике (см. главы 12, 35, 46 в кн. «Неконгруэнтность», В. Клоуз, 1998).

В тот же день, чуть позже, папа поехал в магазин за продуктами, и я наконец-то позвонила Джейд. Я рассудила, что она должна бы уже оправиться от шока (и даже, возможно, живет себе дальше, радуясь каждому дню, как хотела бы Ханна).

– Алло, кто ее спрашивает?

К телефону подошла Джефферсон.

– Это Синь.

– Извини, дорогая, она сейчас ни с кем не разговаривает.

И повесила трубку, не дав мне времени ответить.

Я позвонила Найджелу.

– Магазин керамики «Крич».

– Э-э… Алло! Можно попросить Найджела? Это Синь.

– Привет, Синь!

Это была Диана Крич, мама Найджела, точнее, приемная мама. Я с ней никогда не встречалась, зато сто раз говорила по телефону. Ее веселый, громкий голос мог, подобно снегоуборочной машине, раскатать в лепешку любую реплику собеседника – хоть одно несчастное слово, хоть Декларацию независимости. Потому мне представлялось, что это крупная, жизнерадостная женщина, вечно одетая в заляпанный глиной мужской комбинезон, а пальцы у нее наверняка толстые, словно картонные трубочки от рулона туалетной бумаги. Разговаривая по телефону, она смачно откусывала слова, будто зеленые твердые яблоки.

– Дай схожу гляну, проснулся он или нет. Когда в прошлый раз смотрела, спал как сурок. Только и делает, что спит, два дня уже. А у тебя как дела?

– У меня все хорошо. А Найджел как себя чувствует?

– Нормально. Конечно, мы до сих пор в шоке. Да все в шоке! Особенно школа. Вам уже звонили? Сразу ясно, боятся, что мы на них в суд подадим. Ну, мы, само собой, ждем, что скажет полиция. Я говорю Эду – пора бы им уже арестовать виновника или хотя бы сделать заявление. А то воды в рот набрали, нельзя же так! Эд говорит, они молчат, потому что не знают, что случилось. А я говорю: тот, кто это сделал, – о другом варианте даже думать не хочется, – наверняка уже летит первым классом в Тимбукту с фальшивым паспортом.

Я и раньше замечала, что Диана Крич в любой разговор ухитряется вставить слово «Тимбукту», как некоторые подростки вставляют «значит» или «это самое».

Она вздохнула:

– Филонят полицейские, вот что. Печально все это, но я счастлива, что вы, ребята, целы. Тебя же еще в субботу нашли? Найджел говорил, тебя с ними не было. А, вот и он. Подожди минутку, лапушка.

Она отошла от телефона – словно лошадка-тяжеловоз протопала по булыжной мостовой (Диана ходила в сабо). Приглушенные голоса, и снова процокали копыта.

– Он попозже перезвонит, хорошо? Сперва поест.

Я сказала:

– Да, конечно.

– Всего тебе хорошего!

У Чарльза никто не подошел к телефону.

У Мильтона включился автоответчик. Заунывные звуки скрипки, потом женский кокетливый голос:

– Вы позвонили Джоанне, Джону и Мильтону. Нас нет дома…

Я набрала номер Лулы. Не хотелось ей звонить – я чувствовала, что она наверняка сильнее всех расклеилась, – но с кем-нибудь поговорить было необходимо.

Лула сняла трубку после первого гудка:

– Слушай, Джейд, ты прости, пожалуйста…

– Ой, это Синь! – Я от радости понеслась на всех парах. – Хорошо, что дозвонилась! Ты как? Я тут с ума схожу, спать не могу совсем. А ты как?

– Это не Лула.

– Что?

– Лула спит, – сказала она чужим голосом.

Я слышала, что у нее включен телевизор. Кто-то бурно ликовал по поводу необыкновенной краски для стен – полное окрашивание всего за один проход. Краски фирмы «Герман» с гарантией прослужат пять лет, невзирая на воздействие дождя и ветра.

– Что ей передать? – спросила Лу.

– Да в чем дело-то?

Она повесила трубку.

Я села на край кровати. В окна лупило предвечернее солнце, нежно-желтое, цвета груши. На стене картины маслом – пейзажи с изображением лугов и полей – блестели, словно еще не до конца просохли. Кажется, потрогай пальцем – испачкаешься в краске. Я заплакала. Слезы текли медленно, туго, словно я надрезала ствол старого, иссеченного шрамами каучукового дерева и из раны еле-еле выдавливается сок.

Я отчетливо помню: именно эта минута была хуже всего. Не бессонница, не безответная любовь к телевизору, не бесконечно звучащая в голове фраза «Ханну убили, Ханну убили» – чем больше повторяешь, тем бессмысленней она становится. Нет, ужасней всего это чувство полного, безнадежного одиночества, как на необитаемом острове. И главное, было понятно, что это не середина и не конец, а только начало.

Вероятно, в 44 году до н. э., десять дней спустя после предательского убийства Цезаря, Брут чувствовал примерно то же, что и я, когда вернулась в школу после весенних каникул. Прогуливаясь по пыльным тропинкам Форума, Брут наверняка не раз сталкивался с таким явлением суровой реальности, как «остракизм школьных коридоров». Основные принципы: «обходи по широкой дуге» и «приближаясь к прокаженному, фиксируй взгляд чуть выше головы оного – пусть вообразит на миг, будто бы ты заметил его/ее жалкое существование». Надо думать, Брут испытал на себе все разнообразные способы «смотреть сквозь». Самые впечатляющие: «притворись, будто Брут – прозрачный шарфик» и «притворись, будто Брут – окно с видом на школьный двор». А ведь он когда-то пил с этими людьми разбавленное вино, сидел рядом с ними в Большом цирке ^[410] и вместе со всеми радовался, когда опрокидывалась колесница, купался с ними голышом в общественных банях – и в горячем, и в холодном бассейне. Теперь все это ничего не значило. Удар ножом в спину Цезаря покрыл Брута вечным несмываемым позором.