Онлайн книга «Танцуя с тигром»
|
– Может быть, и недостаточно, – сказала Анна. – Шучу. Я уверена, что… Она пригнулась, входя. Он провел ее через террасу, вымощенную разбитыми кирпичами. Это уже что-то да значило. – Как ты себя чувствуешь? – спросила она. – Очень устал. Мне не удалось уснуть. Весь вчерашний день я размышлял о том, что мог планировать на сегодня мертвый тигр. Я хотел бы сделать это вместо него, но не знаю, что именно. – Ты дружишь со всеми этими людьми? – Анна показала на апартаменты в саду. Перед глазами рисовались картины полуночных вечеринок с философами и соблазнительными скульпторами. – Не особо. С парочкой. Закрой глаза. Сальвадор помог ей подняться по оставшимся ступенькам, затем убрал руку. Никаких мертвых младенцев. Сальвадор Флорес писал натюрморты. Тарелки, чаши и кувшины. Зелень свежего горошка. Желтое масло. Картины несли оттенок фемининности; нет, поправила себя Анна, в них было что-то уютное, домашнее. Изгиб ложки. Кружка за белой гардиной. Упрощенное. Естественное. «Утро, – решила Анна. – Его картины напоминают об утре, даже если смотришь на них днем». Она села на пол перед наполовину написанной картиной: красная чаша и небесно-голубой кувшин. Они пара. Формирующаяся семья. Чаша беременна. Кувшин гордится чашей. Он чувствует себя сильным, будучи рядом с ней. Они не касаются друг друга, но они вместе. Чаша думает. Ждет. Она готова пригодиться. – Мне хотелось бы очутиться внутри твоих работ. Сальвадор сел рядом с ней. – Очутиться? – Он не знал этого глагола. – Пробраться в твои картины и жить там, внутри. – Анна показала на пальцах. – Échame más flores. На этот раз наступил ее черед смущаться. Он положил ладонь на ее колено. – Бросьте мне больше цветов. Ты говоришь приятные вещи, и я прошу большего. Как твоя щека? – Лучше. – Анна указала подбородком на картину. – Это описывает твой период взросления? – Она пыталась сдержать в себе чувство обиды. Счастливое детство сделает невозможной даже дружбу. – Нет, скорее вот это. – Он показал ей палитру, беспорядочное смешение красок, преждевременных стартов, возможностей. – У тебя большая семья? – Она только кажется большой. Мой брат пришелся бы тебе по душе. Он интереснее, чем я, и симпатичнее. Даже наша мама любит его больше. Когда мы были маленькими, я так завидовал Энрике, что однажды взял una honda [229], – он изобразил рогатку, – и выстрелил ему камнем в глаз. Анна не удержалась от улыбки. – С ним все в порядке? – Не очень. Он не может правильно оценить расстояние. Он красивый мужчина с испорченным глазом. – Сальвадор неуверенно улыбнулся. – Женщины носятся с ним, как с ребенком, и ему это нравится. Анна накрыла глаз ладонью. – Он похож на пирата? – спросила она и рассмеялась. – В одну из наших встреч ты мне тоже его напомнил. – Я? – задумчиво произнес он. – Энрике живет в Гватемале, но говорит, что, когда ему исполнится сорок лет, он вернется в Мексику, найдет жену, станет papi и осчастливит нашу маму. Ты хочешь завести семью? А, я забыл. Ты не любишь детей. – Я люблю детей издалека. – Анна поставила ботинки рядом. – Есть ли у тебя вещица из спальни? – Что-что? – Вещица из спальни. Художники прячут свои лучшие работы в спальне, потому что они не продаются. – Если я повешу свои работы в спальне, то никогда не усну. Среди ночи я буду вставать и хвататься за кисть, чтобы что-то поменять. – Ты перфекционист? – Нет. Я просто ненавижу большую часть своего творчества. – Это безумие. – Вполне возможно, – согласился он. – Тебе нравится то, что ты пишешь? – На самом деле я не пишу. – Она поймала себя. Он полагал, что она пишет книгу. – Я только начинаю писать для себя. До этого я в основном занималась исправлением чужих ошибок. Я была факт-чекером. Я проверяла факты. – Факты. – Он скептически покачал головой. – Никогда не доверял фактам. Анна почувствовала дикое желание спорить. Без всякой на то причины. – А во что же ты веришь? В науку? Религию? Лотерею? – В детей. – Но у тебя их нет. – Легче всего верить в то, чего у тебя нет. Он положил ее руку на свое бедро. Они сидели, прислонившись к стене. Картины не двигались. Все было недвижимо, кроме птиц за окном. Они не видели птиц, но могли слышать их пение. Лучи солнца пробивались через окно и падали на лицо Анны. Они сидели так долго-долго и ничего не говорили. Сальвадор сказал, что есть два места, куда ему хотелось бы сводить ее, если у нее, конечно, будет время. Анна сказала, что оно у нее есть. Они сели в его серый седан. На зеркале заднего вида болтались образы Девы Марии и Че Гевары. Пречистая и мятежник. Прежде чем повернуть ключ в замке зажигания, он коснулся обоих образов. Они поехали в сторону холмов. – Мы выросли в бедности. Куриной нищете. Campo [230] бедности, которая более безнадежна, чем американская бедность. – Но сейчас… – Понемногу мой отец пробивался. Я был первым в семье, кто поступил в университет. Мои родители считают, что, занимаясь живописью, я растрачиваю зря свое образование. Они не верят, что я могу заработать себе на жизнь. Думают, что я продаю наркотики. – А на самом деле? – Только по выходным, – улыбнулся он. – Я стараюсь жить по средствам, но это сложно. Я с детства был ненасытным мальчишкой. И до сих пор борюсь с этим. Желанием обладать вещами. – Какими вещами? – Искусство. Одежда. Еда. Не знаю. Это не вещи. Это безопасность вещей. – Но твоя семья была счастлива… – Так счастлива, как привыкли показывать в ваших телешоу… Но да, мы росли в любви. Мы чувствовали себя частью чего-то – этой большой семьи. Двоюродные братья. Тетки. Не одиноки, не брошены. Не голодны. Когда Анна ничего на это не ответила, он спросил: – А что? Ты была одинока? – Немного, – ответила Анна. – Зато у нас было много вещей. Десять минут спустя Сальвадор остановился у белой церкви. Снаружи было жарко, но когда они вошли, то почувствовали прохладу. Они сели на скамью в среднем ряду. Он показал на фреску – размытое изображение человеческого лица, круглое, как баскетбольный мяч, и выразительное, как он же. Вокруг его головы был намотан шерстяной шарф, как у карикатурного персонажа с зубной болью. Его рот был грязным. |