Онлайн книга «Горят как розы былые раны»
– Вы видели «Ирисы». Что вы можете о них сказать? – Что это Ван Гог. Датирую одна тысяча восемьсот восемьдесят девятым годом. – Почему этим годом? – Поубавилось салатных оттенков в зеленом. Я думаю, это период от февраля до мая восемьдесят девятого. А сейчас отпустите мою руку. У вас хватка как у бультерьера. – Что-то не так с этой картиной. «Еще как не так». – Считаете, что это может быть Гоген? Та же история, что с «Подсолнечниками»? Гессингхорст попробовал подняться на подушке. Голландец ему помог. – Это Ван Гог. Я вам голову на отсечение даю. «Не надо голову. Я знаю, что это Ван Гог». – Откуда здесь столько милиции? – Мне почем знать? – рассердился Гессингхорст. – Давайте о картине! Едва я глянул на нее, сразу почувствовал головокружение и слабость. А потом в меня стала вливаться сила. И я испугался ее приливу. Я никогда не испытывал такого страха, поверьте… Какая-то смесь ярости, смертельной обиды и душевного надрыва. Я тут же закончил осмотр, сказав Лебедеву, что занемог. Бросил ему что-то расплывчатое, согласившись с оценкой Жданова… А потом почти сутки сидел за документами… – Вы меня пугаете. – Бросьте. Вас испугаешь… – Гессингхорст недовольно поморщился. – Так вот я выяснил, что картина эта раньше принадлежала деду Лебедева, а до этого – его французской жене. – Не продолжайте. Остановимся на Колин Гапрен, тетке Рошели. – Лебедев и вам рассказывал? – А что ему еще делать, если «Ирисы» похитили? Гессингхорст подскочил на кровати и тут же схватился за грудь. – Голландец… Лебедев – сумасшедший!.. Жданова сбила машина! Все, кто владел «Ирисами», спятили! Эту картину нужно… Боже мой, я тоже сошел с ума! Я хотел сказать, что ее нужно уничтожить! «Первая здравая мысль из уст всех, кто смотрел на «Ирисы». Старик хотел опереться, но рука соскользнула с кровати и повисла плетью. От неловкого движения он изменил положение и сейчас почти полностью развернулся в сторону Голландца. Лицо его было охвачено неподдельным страхом. Возможно, некоторую часть ужаса в это выражение добавило нынешнее состояние старика. – Я до сего дня не знал, где у меня расположено сердце. А теперь мне вписывают в тонюсенькую карту больного инфаркт… Я чувствую, что у меня не хватит сил добраться до «Ирисов». Сделайте это вы… Голландец поднял руку больного и аккуратно положил ее ему на грудь. – Какие-то еще пожелания? Гессингхорст стал искать на груди сердце и в ходе этих поисков бросил мимолетный взгляд на висевшую над их головами капельницу. Время шло. Ответа не было. Голландцу такое течение разговора не подходило ни по каким параметрам. – Яков Николаевич?.. – Поверните колесико, остановите течение жидкости… – Вы с ума сошли? Гессингхорст посмотрел на него невидящим взглядом. – Именно так. – Сейчас я позову доктора, – и Голландец поднялся. Но тут же ощутил стальную хватку чуть выше запястья. Словно защелкнулись кандалы галерного раба. – Остановите капельницу, и я скажу вам то, до чего вы никогда не додумаетесь. Голландец сел на место и стал внимательно рассматривать серое лицо Гессингхорста. – Остановите. Как только раствор перестанет в меня вливаться, у меня останется минута. Этого хватит. – Понимая, что просьбы не находят понимания, Гессингхорст взмолился: – Голландец, картина убьет тысячи… Как вы не понимаете? – Еще как понимаю. – Понимаете? – Да. Я видел полотно. Оно висело в моем доме. Я часами смотрел на него. «Ирисы» я выкрал у Лебедева, чтобы «убить» их. Но потом утратил картину и сейчас снова ищу. Вы не можете рассказать мне ничего нового. Простите, Яков Николаевич… – А вы уверены в этом? – В чем? – не понял Голландец. – Что знаете все? – И Яков Николаевич поманил его пальцем. Когда ухо Голландца коснулось губ старика, тот зашептал: – Поверните колесико… Я знаю, я вижу – уже не жилец… Дальше будет только хуже. А вам я помогу… Голландец выпрямился. Мгновение подумал и провернул колесико на капельнице. В капсулу над головой больного жидкость поступать перестала. – Кто, кроме вас, смотрел на «Ирисы» и не одурел?.. Есть такие? Губы Гессингхорста дернулись. – Отвечайте быстрее… «Жена Заманского. Но она не сошла с ума». Он никогда не показывал картину Соне. И сейчас, слушая Гессингхорста, мысленно себя за это благодарил. Едва заходит речь о Ван Гоге, многие тут же вспоминают не «Стул Гогена» и не «Едоков картофеля», а суммы. Кто знает, не пришло бы в голову Соне оценить картину с этого ракурса… – За последние тридцать шесть часов – один. – Умоляю вас. Когда будете смотреть на картину, не рассматривайте ее с точки зрения стоимости. Мне кажется, в этом все дело… Мне никогда не узнать обстоятельств, при которых было написано это полотно. Но в них-то все дело, Голландец… Только в них. Когда бы знать, когда бы знать… «Что-то новое в моих исследованиях». – Но я-то не спятил, а, Яков Николаевич? На губах старика начал проступать фиолетовый оттенок. – Это меня и удивляет. Ибо смотреть на «Ирисы» просто как обыватель вы бы не стали. Вы бы непременно приценились. Но ничегошеньки-то с вами не происходит. Странно. А сейчас прощайте. И найдите «Ирисы»… Как только раздался последний вздох, Голландец вынул носовой платок, протер спинку кровати, на которую опирался. Повернул колесико капельницы, пустил раствор. И вышел. Сержант стоял и наблюдал, как из палаты, соседней с той, в которой находился подследственный, вышел привязчивый врач. Тот держал у уха телефонную трубку и своим бестолковым языком растолковывал что-то невидимому собеседнику. – Да, да, Ирина Павловна, внутривенно два куба ноотропила, Кавентин также внутривенно, физраствор… Можно семакс по капле в каждый носовой ход. Нет, антибиотики исключены. Остановившись напротив стража порядка, продолжавшего караулить в дверях покой какого-то больного, Голландец еще раз строго посмотрел на высокие ботинки стража порядка. – И бахилы… Вы уж, пожалуйста, соблюдайте стерильность отделения. Халат и стетоскоп он скинул в мусорный бак по дороге к Лебедеву, даже не выходя из машины. Протянул руку в окно и выбросил. Некоторое время на душе лежала тяжесть, но вскоре она сошла на нет. К дому Лебедева он подъехал спустя тридцать шесть часов после знакомства. Как много событий произошло за это время. Тридцать шесть часов забрали у Голландца все, что он накапливал последние несколько лет. |