Книга Лев с ножом в сердце, страница 73 – Инна Бачинская

Я молчу. Что тут скажешь? Мне приходит в голову, что она говорит это скорее для себя, чем для меня. Расставляет все по полочкам. От моего присутствия — ей легче, создается эффект участия. Бывают минуты, когда человеку невыносимо оставаться одному, даже такому сильному, как Иллария. А я не чужая, я знаю о ней то, чего не знает никто. Я знаю о цветах…

— Мне страшно, — говорит Иллария. — Кажется, моя жизнь кончена. Мне кажется, я старая и все уже было.

И снова я молчу.

Она сидит с закрытыми глазами. Похоже, она уснула. Или умерла. Ни то, ни другое — она просто отдыхает. Наконец Иллария встает, говорит:

— Спасибо за приют, Лиза, — и выходит.

Сценка из жизни под названием: «А кому на Руси жить хорошо?»

Уже уходя, я нерешительно беру трубку. Йоханн, к счастью, на месте.

— Йоханн Томасович, я хочу попросить вас кое о чем… — начинаю я.

— Для вас, Лизочка, хоть звезду с неба! — отвечает с готовностью главред.

— Звезду не нужно. Вы не могли бы пойти со мной в тот бар, где мы… где мы пели… с Ирой.

— В бар? — Он удивлен. — Мог бы. То есть, конечно, пойдем!

— Я буду там петь… и мне нужна моральная поддержка.

— Петь? А как же литературный журнал?

— В литературном журнале я буду работать днем, а петь — по вечерам.

— Конечно! — повторяет озадаченный Йоханн.

Катька радуется мне, тянет ручки — единственное существо, любящее меня безоговорочно. Которому я нужна, которое без меня пропадет. «Это главное, — говорю я себе. — Остальное — ерунда».

«У меня теперь семья. Я — кормилица. У меня полоса везения, — убеждаю я себя. — Мне отдают литературный журнал. И я буду петь. Надеюсь, Митрич еще помнит меня…»

Баба Капа, бесценный помощник, соглашается посидеть с Катькой. Рыжий Митяй сонно таращит глаза с подушки. Он тоже не против.

Митрич меня помнит. Он улыбается мне и подмигивает. Первый его вопрос, разумеется:

— А где Ирка?

— Уехала, — отвечаю. — Просила передать привет.

Он вздыхает.

— Что ж не зашла попрощаться-то? За привет спасибо. Жаль, жаль… А ты что, надумала петь?

— Если вы не против, — говорю. — Надумала.

— Очень даже рад, — отвечает Митрич. — Тут про вас уже спрашивали… когда будете петь. Так что милости просим. Ира сказала про условия?

— Сказала.

— Ну и ладно. Навар весь твой.

Я киваю, не совсем понимая, что он имеет в виду. Йоханн, как строгий дядюшка, стоит рядом, готовый защищать меня от посягательств подвыпивших клиентов. Митрич самолично провожает нас к столику. Спрашивает:

— Готова? Или налить для разгону? Под это дело, — он щелкает себя по горлу, — лучше поется. Как?

Я только судорожно мотаю головой — не нужно!

— Тогда вперед! — говорит Митрич. Берет меня за руку и ведет на подиум. Щелкает пальцем по микрофону, поднимает руку, призывая к тишине. — По вашим многочисленным просьбам, — объявляет торжественно, — сегодня у нас концерт. Поет Лиза! — Здоровенной ручищей он хлопает меня по спине, ободряя. Тяжело спрыгивает с подиума, и я остаюсь одна в свете разноцветных софитов. Я не вижу лиц, в зале темно. Я не вижу Аспарагуса, но сознание того, что он здесь и переживает за меня, помогает. Я поправляю гитару. Сегодня я буду играть на своей, к которой не прикасалась несколько лет…

И в это время из зала кто-то говорит негромко:

— Про ямщика!

Я перебираю струны…

…Я пела про тройку с бубенцами, про дикие степи Забайкалья, хризантемы в саду. Я не помню, что еще я пела, выполняя просьбы из зала, в котором не могла различить ни одного лица. Про рыцаря — свою любимую. Мне хлопали…

В какой-то момент заботливый Йоханн, решивший, что пора сделать перерыв, снял меня со сцены. Взял из рук гитару, привел к столу. Поставил передо мной тарелку с бутербродом, налил вина.

— Я плакал, Лизонька. Честное слово… Ешь, моя хорошая. Набирайся сил. Тебе так хлопали! Ты им очень понравилась. Конечно, бар не совсем подходящее место для концерта, но «Тутси» все-таки не самое худшее заведение. И просят спеть приличные песни, а не какую-нибудь блатную попсу.

Я ела бутерброд и запивала вином, чтобы не огорчать главреда. Жевала, не чувствуя вкуса. Бродила взглядом по небольшому залу, рассматривая моих первых слушателей. От вина меня сразу же повело.

— Устала? — спросил Йоханн заботливо. — Я думаю, на сегодня хватит. Уже одиннадцать.

— Одиннадцать? — я мигом протрезвела. — Бедная баба Капа!

Митрич, прощаясь, обнял меня, притиснул к толстому животу, прогудел растроганно:

— Иркина дочка! Жду в субботу.

И сунул деньги в мою сумочку.

Йоханн отвез меня домой. Я думала, он уедет к себе, но он тяжело выгрузился из машины. Долго жал мне руку на прощание, а потом вдруг спросил, нельзя ли ему взглянуть на Катюшу. Я не посмела отказать.

Я открыла дверь своим ключом. Вся троица — баба Капа, Катька и Митяй спали сладким сном на диване.

— Баба Капа, — я тронула ее за плечо. — Я дома.

Она встрепенулась, мелко перекрестилась.

— Ох, Лизонька, а мы уже заждались. Ну как?

— Отлично, баба Капа. Я могу отдать вам деньги. Мне заплатили.

— Да разве ж я… я ж понимаю! Катька вроде как моя уже, — сказала она, вспыхнув от радости. И тут заметила Йоханна. Уставилась во все глаза, даже рот приоткрыла.

— Это Йоханн Томасович, мы работаем вместе. Он привез меня домой. Спасибо вам, баба Капа. Катьку я уложу сама.

Я проводила ее в прихожую. Она многозначительно посмотрела на меня и сказала:

— Видный мужчина. Сурьезный. Йоханн… не из наших, видать. Оно и лучше.

Йоханн стоял у дивана, рассматривал спящую Катьку.

— Она похожа на Иру, — сказал он дрогнувшим голосом.

— Похожа, — согласилась я, поднимая сестру и перенося ее на диван-кровать. — И характер такой же… Легкий. Никогда не плачет.

— Да… легкий, — произнес Йоханн и вздохнул.

Я уложила Катьку, накрыла одеялом, подоткнула со всех сторон, недоумевая, почему он не уходит. Сама же я валилась с ног.

Он не догадался сесть, а я не догадалась пригласить. Стоял длинный, тощий, сунув руки в карманы. Его взгляд смущал меня. Неужели он решил, что… Не может быть, фу, глупость какая! У нас просто дружеские отношения. А почему он тогда не уходит? И как дать ему понять вежливо, что уже поздно?

— Лизочка, — Йоханн кашлянул, — а если нам чайку? Ты не очень устала?

Ему не хотелось идти домой. Мне же больше всего на свете хотелось упасть в кровать и отключиться.