Онлайн книга «Валькирия [= Тот, кого я всегда жду ]»
|
– А ничего! Тебя-то они, мигни только, до крепости на руках донесут! Если дорогою насмерть не зацелуют!.. Славомир был младшим из братьев, но и ему достало моих невнятных речей – понял всё. Он прищурился, усмешка стала недоброй. Голуба что-то сообразила, метнулась поднять свой поясок, который я бросила. Славомир поспел прежде неё. Намотал на кулак пёструю шерстяную плетёнку, кивнул мне: – Пошли. Голуба тихонько завыла и поползла за ним на коленях. Славомир её оттолкнул. Я посмотрела, как она путалась в длинном подоле, и тотчас представила: вот строгий отец её спросит, где поясок, кто развязал. Срам, не отмоешься. Пустить распоясанную, это не хуже, чем если бы мне срезали косу. А за что? Ну, умишка нету понять, что пришла я сюда не ради чужих женихов и уж меньше всего хотела её, Голубу, сгонять с чьих-то колен… Ой мне! Со стороны ведь всё так и казалось. Ещё я подумала: хорошо отдарю её мать за добрую ласку, за вкусный кисель… Я взмолилась: – Оставил бы, Славомир… Он выдернул руку и от души меня изругал, срывая досаду, но мне уже что-то подсказывало – уступит. Ещё пошумит и уступит, мужчины, они таковы. Ему, кметю, гневаться на неразумную девку, на девку ревнивую?.. Даже Мстивоя, случалось, уламывали терпеливые, а Славомир был моложе и несравнимо добрей. И вышло по моему хотению. Он запустил в Голубу кушачком, едва не попав ей прясленем по лбу. Она сцапала брошенное на лету, и все слёзы тотчас просохли. Послушать бы, что станут врать дома, особенно та, с расквашенным носом… Ладно, как-нибудь вывернутся. Небось не впервой. Нет, я действительно не боялась всех четырёх. Не подоспей Славомир, управилась бы одна. Но… подоспел ведь, и шёл по правую руку, и я теперь знала, какими глазами глядели на мир другие девчонки, когда свирепые парни вели их до дому после честных бесед. Из-за такой спины можно язык показать хоть целой деревне. Я этого делать, конечно, не собиралась, но всё-таки… Когда в сумеречном небе стала видна чёрная крепость, Славомир вдруг остановился: – Дурень я, и ты не умней! Надо было хоть кисточку с пояса срезать, чтоб вперёд не проказила. Благородства мне недостало. – В кисточке той пряслень тяжёленький впутан… Я сразу пожалела о произнесённом – он снова взъярился: – Пряслень? Она что, и тебя им?.. С него будет вернуться и доказнить. Я поспешно соврала: заметила, мол, когда Голубу порола. Моих синяков он не увидит. Поверил ли, я не знаю. Но допытываться не стал. – Утрись! – молвил сердито. – Вымазалась, Домовой испугается, не признает! Я поспешно утёрлась. Варяг придирчиво оглядел меня в густевших потёмках, нашёл пятнышко на щеке, стал стирать его пальцем. Долго стирал. Я бы вымыться за это время успела. Блуд ещё спал, когда мы вернулись. Разбуженный, завозился на лавке, устраиваясь для еды. Я видела, ему было страшно. Последнее время его сгибало вдвое даже от хлеба. Впрочем, воину случалось терпеть, когда по живому рвали повязки. Он превозмог себя и зачерпнул киселя. Посидел, оглядываясь, с полным ртом, потом всё-таки проглотил. Зачерпнул ещё. И ещё. – Хватит, – сказал мой наставник. – Потом, если нутро примет. Блуд испуганно выронил ложку и схватился за живот. От толчков сердца вздрагивали его руки, лицо напряглось, обтянутое кожей, над верхней губою выступил пот. Он ждал дурноты и кромешной муки, которая снова скрутит его в дрожащий комок. Мгновения шли, Блуд сидел неподвижно, с остановившимися глазами. Потом как будто стала рассеиваться темнота. Он вздохнул и без сил повалился навзничь на лавку. После он рассказывал, что ощутил-таки внутри знакомую тяжесть, предвестницу боли. Но боль не воскресла. Он поднял тощую руку и прикрыл локтем лицо, чтобы мы не видели глаз. Старый Хаген на радостях долго бранил Блуда за строптивый нрав, за гордую скрытность. Блуд слушал ворчание старика блаженно, как колыбельную. Так и заснул, убаюканный, объевшийся и усталый. Ещё долго ему делалось то хуже, то лучше. Было и так, что мы в отчаянии думали – вернулась болезнь. Потом Блуд попробовал встать. И храбро доковылял сам до задка. Он уже и не чаял когда-нибудь дойти туда своими ногами и смотрел вокруг, точно впервые. Поход в два конца через двор был путешествием паче бега сюда из Нового Града. Месяц берёзозол только-только родился, снег лежал крепко и не собирался сходить, но с крыш лилось, солнце слепило. Блуд не пошёл обратно в дымную избу, уселся отдыхать на крылечке. Он сказал: – Не надо меня больше стеречь. Не умру теперь. У тёплой стены в меховой безрукавке было как раз. Он прислонился к брёвнам спиной, зажмурил глаза. Есть люди, которые нипочём не терпят заботы, пока вконец не прижмёт. А чуть отпустило, и снова не подойдёшь. Я подумала почти неприязненно, что такие мне никогда особо не нравились, надо уметь принимать добро с благодарностью, не только дарить… Пока я стояла и думала, Блуд сощурился против солнца и неверным голосом, тихо признался: – Слышала, Бренн сказал, я ему нужен… вот если бы он того не сказал… Пискнула подсохшая дверь, из дому вышла Велета. Следом за ней появился мой побратим. Он нёс лыжи Велеты и свои собственные, но я не заметила и обрадовалась: – Пойдём к родничку? Блуд меня отпустил. Я порядочно засиделась с больным, ноги просились побегать. Но Велета оглянулась на Яруна и покраснела, как мухомор. Даже взялась от смущения совсем такими же пятнами. Еле выговорила: – Меня… Ярун… мы с ним… пока ты… Да. Не дивно: когда появляются пригожие, разговорчивые ребята вроде Яруна, былые подружки в счёт не идут. Язык мой ядовитый, змеиный повернулся ужалить. – А брат разрешил? – Разрешил! – ответил гордо Ярун. Я пожала плечами и ушла от них в избу. Мне надо было ещё стирать три грязных рубахи: свою, Хагена и Блуда. Я стояла на коленях у проруби, отжимая последнюю выполосканную сорочку, и мне было невесело. Велета? Да что Велета. Весеннему ручейку не прикажешь снова стать снегом, так уж заведено. Я дивилась больше не ей, а побратиму. Младшим кметям Велета была сестрой, старшим – дочерью. А воеводе немилостивому – сестрой и дочерью сразу. Что скажет, прознав? От Блуда я не дождусь благодарности. Ещё немножко окрепнет и снова станет злословить. Не вспомнит, как я ходила за киселём. Или вспомнит да посмеётся. Он ведь жить стал не потому, что Хаген лечил и мы с Яруном сидели, а только ради вождя, сказавшего – этот воин мне нужен. Я вздохнула. Может, и правильно. Мне вот, бескрылой, никто такого не скажет. Я никому не нужна так, чтобы не могли обойтись. Я склонилась над прорубью и усмехнулась. Стащи меня вот сейчас Хозяин Морской в зелёную воду, под ноздреватые льды, – кто следом кинется оттого, что стало незачем жить? А никто: ни Блуд, ни Ярун, ни Тот, кого я всегда жду… |