Книга В последнюю очередь, страница 43 – Анатолий Степанов

― Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в "Советский" заскочил погреться. Вошли в зал ― аж страшно стало, мы ― единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады ― лабухи кружком. И все молчат.

Заказали мы парочку "Двина", икры, стерлядки заливной ― будто в пост. Понтель нас быстренько обслужил ― и опять к стенке, горевать. Выпили по первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из оркестра, поднесли. Выпил он, закусывать не стал. И к своим удалился, для дальнейших переживаний.

― К чему это ты мне, Вадик, рассказываешь? ― поинтересовался Ларионов.

― Сажать теперь будут по-старому или по-новому?

― По УПК, Вадик, опять же по УПК.

― По-старому, значит. ― И без перехода. ― Зачем понадобился?

― О правиле в последнее время не слыхал? ― очень просто спросил Ларионов.

― Ну Алексеевич, ты даешь! ― восхитился Вадик.

― Я не даю, я спрашиваю.

― А я не отвечаю.

― Зря.

― Алексеевич, не дави, ― попросил Вадик.

― Выхода нет.

Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные башмаки. Наконец оторвал взор от ярко-красного чуда.

― Я тебе, Алексеевич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в ключе несу. А сегодня ― один сказ. Я хевру сдавать не буду.

― Ты ее уже сдал, Вадик.

― Вам виднее, ― перешел на официальное "вы" Вадик.

― Хевра-то, по меховому делу?

― По меховому или еще по какому, мне что за дело. Знаю, собиралось правило, и все.

― Правило это убийство определило, Вадик.

― Поэтому я и кончик тебе дал.

― Кончик ты мне дал не потому, ― грубо возразил Ларионов. ― Кончик ты мне дал, потому что ты у меня на крючке. И не забывай об этом.

― У тебя забудешь! ― в злобном восхищении отметил Вадик.

А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо жили в одном доме. Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.

Константин был занят серьезным делом: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.

― Ты что птицу портишь? ― от порога удивился Смирнов.

― Да он уже порченый, ― с досадой пояснил Константин. ― Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера он сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь ― с посадкой!

― За это ты его теперь из рук кормишь?

― Умные люди посоветовали напоить его, заразу, вусмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает? А мы людей корим за то, что выпивают.

Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой. Пропойца-одиночка.

― Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.

― Пусть нажрется как следует.

Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Стоявшая в углу двора голубятня была гордостью Малокоптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом ― голубиным солярием ― была вторым домом Константина. Константин зажег свет (и электричество сюда было проведено), поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Сонные сородичи лениво и сердито заворковали. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.

― Все, отрубился, ― сообщил Константин и спустился вниз, к Александру.

Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.

― Нам бы с тобой, как почтарю, малость хватить, да старое время вспомнить, поговорить по душам, ― вздохнул Константин.

― А что мешает? ― поинтересовался Александр.

― Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь.

― Это ничему не мешает, Костя.

― Мешает, мешает. Когда ты вот так меня навещаешь, я сразу щипачом себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.

Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, а все помнил, все опасался и все не считал себя полноправным.

― Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента и видишь.

― Но пришел-то из-за Леньки Жбана?

― Из-за него.

― Жалко мне его, Саня, коллеги, как говорится, были. И черт его дернул, в это меховое дело влезть!

― Считаешь, подельщики его порешили?

― Больше некому. Кодла больно противная у них была, всякой твари по паре.

― Про правило ничего не слыхал?

― Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.

― Про остаток откуда знаешь?

― Я на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его наверняка самый глупый. Дурачок подставленный.

― Кем? Столбом?

― Вряд ли. Столб на дне. И показываться не будет.

― Тогда Цыган. Больше некому.

― Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.

― Тогда кто же?

― Хрен его знает.

― Да, дела, ― подвел черту Александр. Помолчали.

― Не помог? ― жалостно спросил Константин.

― Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?

― Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.

― Найти-то найду. Доказывать тяжело придется.

― А ты постарайся, ― сказал Константин и снова полез к голубям. Посмотрел, доложил: ― Спит, гадюка. Раскинулся, как чистый бухарик.

― Пойдем, Костя, домой, ― предложил Александр.

Константин сверху посмотрел на него:

― Скучный ты стал, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.

― С вами постареешь.