Книга Убийство в теологическом колледже, страница 47. Автор книги Филлис Дороти Джеймс

– Вот вы возвратились домой после того, как навещали своих прихожан. Сразу после пяти, по вашим словам. И что именно вы сделали, сэр?

– Я уже объяснял, сержант. Поднялся в спальню посмотреть, спит ли моя жена.

– Когда вы открыли дверь, лампа была включена?

– Нет, выключена. Шторы были почти полностью задернуты, и комната была в полутьме.

– Вы приближались к телу?

– Я уже объяснял, сержант. Я просто заглянул, увидел, что жена еще в кровати, и предположил, что она спит.

– А спать она пошла… напомните, когда это случилось?

– В обед. Где-то около половины первого. Она сказала, что не голодна и хочет пойти прилечь.

– А вам не показалось странным, что она проспала больше пяти часов?

– Нет, не показалось. Она говорила, что устала. Моя жена часто спала днем.

– А вам не пришло в голову, что ей нездоровится? Не пришло в голову подойти к кровати и посмотреть, все ли с ней в порядке? Не подумали, что ей, возможно, нужен доктор?

– Я уже объяснял – и устал это повторять, – я думал, что она спит.

– Вы заметили на столике две бутылки, вино и растворимый аспирин?

– Бутылку вина я видел. И предположил, что жена пила.

– Она взяла вино, когда поднималась наверх?

– Нет. Наверное, она спустилась за ним, когда я уже ушел из дома.

– И взяла его с собой в кровать?

– Видимо, так. В доме ведь больше никого не было. Конечно, она взяла его с собой в кровать. А как еще бутылка могла оказаться на столике?

– В этом-то и проблема, сэр. Понимаете, на бутылке нет никаких отпечатков. Вы можете это как-то объяснить?

– Естественно, не могу. Подозреваю, что она их стерла. Под подушкой лежал платок.

– Который вы смогли разглядеть, хотя не смогли увидеть перевернутый флакон?

– Я увидел его позже, когда нашел тело.

Расспросы на этом не закончились. Джарвуд возвращался снова и снова, иногда с молодым констеблем в форме, иногда один. Крэмптона бросало в дрожь от любого звонка в дверь, и он едва мог заставить себя выглянуть в окно, если видел, как по тропинке к дому решительно направляется фигура в сером пальто. Вопросы всегда были одни и те же, а ответы перестали убеждать даже его самого.

Уже по завершении следствия, когда вынесли ожидаемый вердикт о самоубийстве, травля продолжалась. За несколько недель до этого Барбару кремировали. От нее ничего не осталось, лишь пара горсток пепла, которые похоронили в углу церковного кладбища. А Джарвуд все не унимался. Никогда еще возмездие не принимало столь непривлекательную форму. Джарвуд выглядел как продавец-разносчик, очень упорный, привыкший к отказам, от которого неудачей разило, словно дурным запахом изо рта. Он был хрупкого телосложения, с землистым цветом лица, высоким костлявым лбом и темными пронырливыми глазами, а ростом наверняка едва дотягивал до полицейского норматива.

На допросе он редко смотрел прямо на Крэмптона, а сосредоточивал внимание где-то посредине, словно общался с посредником. Говорил всегда монотонным голосом, а его молчание между вопросами сочилось угрозой, которая, казалось, распространялась не только на жертву. Он редко предупреждал, что зайдет, но словно всегда знал, когда Крэмптон был дома, и с покорной настойчивостью ждал у парадной двери, пока его без слов не впускали.

На вступления он не разменивался и сразу переходил к настойчивым расспросам.

– Сэр, вы считали свой брак счастливым?

Такая наглость ввела Крэмптона в ступор, а отвечая, священник едва узнал свой искаженный голос:

– Я допускаю, что полиция в состоянии классифицировать любые отношения, даже самые священные. Вам следует выдавать анкету. Сэкономите время. Поставьте галочку в нужном месте: «очень счастливый», «счастливый», «слегка несчастливый», «несчастливый», «очень несчастливый», «убийственный».

Повисло молчание, а потом Джарвуд спросил:

– И где бы вы поставили галочку?

В конечном счете Крэмптон подал официальную жалобу старшему констеблю, и визиты прекратились. Следствие признало, что сержант Джарвуд превысил свои полномочия, в частности, тем, что приезжал один и занимался расследованием, санкций на которое никто не давал. В памяти Крэмптона этот человек остался темной, обвиняющей личностью. Ни время, ни новый приход, ни назначение на пост архидьякона, ни второй брак – ничто не могло смягчить тот нестерпимый гнев, который охватывал священника каждый раз, когда он думал о Джарвуде.

И вот сегодня этот человек объявился вновь. Крэмп-тон не мог вспомнить, что именно они наговорили друг другу, но осознавал, что излил собственное возмущение и обиду в потоке разгневанных ругательств.

С тех пор как умерла Барбара, он молился, сначала постоянно, затем периодически, прося прощения за свои грехи: раздражительность, нетерпение, нехватку любви, неумение понять и простить. Но он никогда не позволял другому греху – желанию, чтобы она умерла, – укорениться в своей голове. И получил отпущение за меньший грех – небрежность, когда, незадолго до начала следствия, встретился с терапевтом Барбары.

– Меня волнует лишь одно. Если бы я понял, когда пришел домой, что Барбара не спит, что она впала в кому, и вызвал «скорую»… Это бы что-то изменило?

И получил ответ, который отпускал все грехи:

– Учитывая, сколько она выпила и сколько таблеток приняла, нет.

Но почему именно здесь он вспомнил все свои ошибки, большие и малые? Он знал, что жена могла умереть. И надеялся, что она умрет. В глазах своего Бога, естественно, он был так же виновен в убийстве, как если бы сам растворил эти таблетки и влил смесь ей в горло, как если бы поднес бокал вина к ее губам. Как он мог служить другим людям, отпускать грехи, когда не признавал свой собственный? Как он мог сегодня выступать перед паствой, если в его душе такая чернота?

Он вытянул руку и включил прикроватный светильник. Комната наполнилась более ярким сиянием, чем тот приглушенный свет, под которым он читал вечерний отрывок из Библии. Он встал с кровати и опустился на колени, спрятав лицо в ладони. Необходимости искать нужные слова не было. Они пришли к нему естественным образом, а вместе с ними пришло обещание прощения и мира.

– Боже, будь милостив ко мне, грешному.

Пока он стоял на коленях, на прикроватном столике зазвонил мобильный телефон, нарушив тишину неуместно бодрой мелодией. Этот звук прозвучал столь неожиданно, столь не к месту, что секунд пять архидьякон не мог его опознать. Затем он неуклюже поднялся на ноги и протянул руку, чтобы ответить.

2

Еще не было и пяти тридцати, как отец Мартин проснулся от собственного крика ужаса. Он подскочил в кровати и сел, застыв словно кукла, безумным взглядом уставившись в темноту. Капли пота стекали со лба и жгли глаза. Священник вытер лоб и почувствовал натянутую, ледяную кожу, словно он уже умер и окоченел. Постепенно, по мере того как отступал страх кошмара, комната приобретала очертания. Серые фигуры, более воображаемые, чем видимые, всплывали из темноты и становились привычно знакомыми: стул, комод, изножье кровати, контур рамы для картины. Шторы на четырех круглых окнах были задернуты, но из восточного он видел тонкую полоску слабого света, которая даже в самую темную ночь зависала над морем. Он знал, что начался шторм. Ветер крепчал весь вечер, а к тому времени, как священник собрался спать, завывал вокруг башни словно привидение-плакальщица. Но теперь установилось временное затишье – более зловещее, чем долгожданное, – и, застыв на кровати, он прислушивался к этой тишине. Никто не шел по лестнице, никто никого не звал.