Онлайн книга «Соловей»
|
– Нацисты, – вздохнул отец. – Ворвались, собрали Фрейда, Манна, Троцкого, Толстого, Моруа – всех, короче, – и сожгли. И пластинки тоже. Я предпочел закрыть магазин, чем продавать только то, что позволят. – А чем зарабатываешь на жизнь? Пишешь стихи? Отец рассмеялся. Горьким невнятным смехом. – Едва ли сейчас подходящее время для мирных забав. – Тогда как ты платишь за электричество и еду? Что-то в его лице переменилось. – Работаю в Отель де Крийон. – В обслуге? Неужели отец подает пиво германским скотам? Он отвел взгляд. В животе у нее похолодело. – На кого ты работаешь, папа? – На немецкое командование в Париже. Изабель узнала это чувство. Стыд. – После всего, что они сделали с тобой в прошлой войне… – Изабель… – Я помню, мама рассказывала нам, каким ты был до войны и как война тебя искалечила. Я мечтала, что все пройдет, что когда-нибудь ты вспомнишь, что ты отец, но, оказывается, все это было ложью. Ты просто трус. Не успели немцы вернуться, как ты кинулся им прислуживать. – Как ты смеешь судить? Откуда тебе знать, через что я прошел? Тебе всего восемнадцать. – Девятнадцать. Ну расскажи, папочка. Подаешь оккупантам кофе или вызываешь им такси до «Максим»? Подъедаешь объедки с их тарелок? Казалось, он постарел на глазах. Изабель даже пожалела о своей резкости, хотя он вполне заслужил справедливых слов. Но поздно идти на попятную. – Итак, мы договорились? Я буду жить в своей старой комнате. Можем не разговаривать, если таково твое условие. – В городе проблемы с продовольствием, Изабель, даже для нас, парижан, еды нет. По всему городу плакаты, запрещающие есть крыс, и в этом предупреждении есть смысл. Люди выращивают морских свинок на еду. В деревне, где можно кормиться со своего огорода, лучше. – Мне не нужно лучше. Или безопаснее. – Тогда что тебе нужно в Париже? Она поняла свою ошибку. Проклятый длинный язык загнал в ловушку. Отец ее кто угодно, только не дурак. – Мне нужно встретиться с другом. – Скажи, что дело не в ухажере. Скажи, что ты умнее. – В деревне тоска, пап. Ты же меня знаешь. Он вздохнул и вылил в стакан остатки из бутылки. Взгляд затуманился, и, как она уже знала, вскоре он погрузится в свои мыслями, о чем бы они ни были. – Ну раз ты теперь здесь живешь, давай установим правила. – Правила? – Ты возвращаешься домой к комендантскому часу. Всегда. Ты не лезешь в мои дела. Не выношу, когда на меня наседают. Каждое утро ты отправляешься по магазинам и стараешься отоварить продуктовые карточки. И найдешь работу. – Он прищурился: – А если ты вляпаешься в неприятности, как твоя сестра, я вышвырну тебя вон. Точка. – Я не… – Мне плевать. Работа, Изабель. Найди работу. Он еще говорил что-то, но она развернулась, вышла из гостиной, хлопнула дверью своей комнаты. Громко. Она справилась! Впервые в жизни настояла на своем. Какая разница, что отец злится и говорит гадости? Она в Париже. Комната казалась меньше, чем помнилось Изабель. Жизнерадостные белые стены, большая кровать под балдахином, выцветший старый ковер, кресло в стиле Людовика XV Окно – затемненное – выходит во внутренний двор. В детстве она всегда знала, когда соседи выбрасывают мусор, потому что они громко хлопали крышками баков. Изабель закинула чемодан на кровать и принялась распаковывать вещи. Одежда, которую она выбрала для бегства из Парижа – и возвращения, – обтрепалась и едва ли достойна была висеть в гардеробе рядом с нарядами, доставшимися ей от мамы: великолепные винтажные платья-чарльстон с расклешенной юбкой, шелковые вечерние туалеты, шерстяные костюмы, перешитые для нее, креповые платьица. Тут же строй шляпок и туфель – для танцев в бальных залах или прогулок в саду Родена под ручку с подходящим молодым человеком. Одежда для исчезнувшего ныне мира – мира, стертого с лица земли. В Париже больше нет «подходящих» молодых людей. Да и вообще молодых людей. Все они либо в немецких лагерях, либо скрываются. Развесив одежду на плечики, Изабель осторожно отодвинула гардероб – совсем чуть-чуть, только чтобы открылась маленькая дверка в дальней стене. Ее убежище. Наклонившись, она нажала на правый верхний угол дверцы, и та со скрипом откинулась, открывая вход в кладовку: шесть на шесть футов, потолок такой скошенный, что даже десятилетней девчушке приходилось сгибаться здесь в три погибели. Куклы, конечно же, по-прежнему на месте, некоторые упали, некоторые стойко держались у стены. Закрыв дверь в свои воспоминания, Изабель вернула гардероб на прежнее место, быстро разделась, достала розовый шелковый мамин халат. Тот все еще пах розовой водой – или она просто воображала это. Направляясь в ванную, Изабель остановилась у двери в отцовскую комнату, прислушалась. Отец писал – слышно было, как вечное перо царапает грубую бумагу. По временам он бормотал ругательства и вновь замолкал. Пьян, несомненно. Потом донесся стук бутылки – или кулака – по столу. Изабель завила волосы на ночь, умылась. Возвращаясь к себе, услышала, как отец опять бранится – на этот раз громче, видимо, уже изрядно набрался, – поспешно нырнула к себе в комнату и заперлась. Не выношу, когда на меня наседают. Вероятно, отец имел в виду, что не в состоянии находиться с ней в одной комнате. Забавно, в прошлом году, проведя в квартире с ним несколько недель между изгнанием из пансиона и ссылкой в деревню, она этого не замечала. Впрочем, и тогда они не сидели за одним столом. И не разговаривали – во всяком случае, о чем-то существенном. Но отчего-то она не обращала на это внимания. В книжном магазине они прекрасно работали бок о бок. Неужели она была настолько признательна за сам факт его присутствия рядом, что не замечала его гнетущего молчания? Что ж, теперь заметила. Она в Париже уже три дня. Три мучительно молчаливых дня. Отец постучал в дверь ее спальни так громко, что Изабель ойкнула от неожиданности. – Я иду на работу, – сообщил он из-за двери. – Карточки на кухне. Оставляю сто франков. Купи, что сумеешь. Тяжелые шаги, хлопнула входная дверь. – И тебе пока, – пробормотала Изабель. А потом вспомнила. Сегодня тот самый день. Отбросив одеяло, она выпрыгнула из постели и оделась, не зажигая света. Она давно продумала наряд: будничное серое платье, черный берет, белые перчатки и последняя приличная пара черных лодочек. Жаль, чулок нет. |