Онлайн книга «Соловей»
|
Ее схватили за волосы и резко дернули. Толстые грязные пальцы раскрыли ей рот. Плеснули спиртное, которым она чуть не подавилась. Выплюнула. Волосы оттаивали. По лицу текла ледяная вода. Она медленно открыла глаза. Перед ней кто-то стоял. Он курил сигарету, и от запаха ее затошнило. Сколько она здесь пробыла? Думай, Изабель. Ее перевели в эту сырую душную камеру. Она дважды видела, как всходило солнце, верно? Дважды? Или все-таки один раз? Может, остальным уже хватило времени спрятаться? Думать не получалось. Тот, что курил, задавал какие-то вопросы. Рот открывался, закрывался, изо рта вырывались облачка дыма. Изабель инстинктивно дернулась, сжалась, попыталась прижаться к стене. Стоящий сзади пнул ее по спине, и она замерла. Так. Двое. Один спереди, один сзади. Следи за тем, кто говорит. Что он говорит? – Сесть. Она не хотела подчиняться, но сил сопротивляться уже не было. Она забралась на стул. Запястья разодраны, сочатся кровью и гноем. Изабель инстинктивно попыталась прикрыть наготу, но поняла, что смысла нет. Ей все равно раздвинут ноги, чтобы привязать лодыжки к стулу. Вдруг что-то мягкое шлепнуло ей по лицу, сползло на колени. Она посмотрела вниз. Платье. Не ее. Она прижала его к обнаженной груди. – Одевайся! Изабель дрожащими руками натянула голубое, не по размеру большое платье. Чтобы справиться с пуговицами, понадобилась, кажется, целая вечность. – Соловей, – протянул он. Кончик сигареты зарделся, и Изабель инстинктивно вжалась в стул. Шмидт. Вот как его звали. – Я ничего не знаю о птицах, – пробормотала она. – Вы Жюльет Жервэ. – Я сто раз уже это говорила. – И вы ничего не знаете о Соловье. – Да, и об этом я тоже говорила. Он резко кивнул, и Изабель услышала шаги, а потом у нее за спиной открылась дверь. Это не больно, это просто тело. С душой они ничего не сделают. Эти слова стали ее молитвой. – Мы закончили. Он улыбнулся, и у нее по телу побежали мурашки. – Заводите. В комнату ввели закованного в наручники человека. Папа. Она увидела ужас в его глазах и поняла, как выглядит: разбитые губы, синяки, рана на щеке… ожоги от сигарет на руках, кровь в волосах. Нужно было не двигаться, но она не смогла. Подалась вперед, сжав зубы от боли. У него на лице не было ни синяков, ни порезов, а в движениях – болезненной скованности. Его не били и не пытали, значит, не допрашивали. – Я Соловей, – сказал отец. – Это вы хотели услышать? Она покачала головой. Нет. Никто ее не услышал. – Нет, это я Соловей, – произнесла она громко и едва не упала. Шмидт расхохотался: – Ты, девчонка? Знаменитый Соловей? Отец обратился к немцу по-английски, но тот явно не понял. Зато Изабель поняла. Они могут говорить по-английски. Изабель стояла так близко к отцу, что могла бы его коснуться, но не решилась. – Не делай этого. – Поздно. – Он улыбнулся. Улыбка расцветала медленно, и Изабель почувствовала, как в груди словно что-то распрямилось. Волна воспоминаний захлестнула ее, смывая стены, которые она выстроила за годы одиночества. Вот отец подхватывает ее на руки и кружит; поднимает, упавшую, с земли и отряхивает. Не так громко, маленькое ты чудище, маму разбудишь… Она сделала несколько коротких вдохов и вытерла глаза. Он просил прощения, искупал вину, возвращался к ней – все сразу, – жертвуя собой. На миг он снова стал тем, кем был когда-то, – поэтом, в которого влюбилась ее мать. Тот, прежний, довоенный отец, наверное, нашел бы иной путь, правильные слова, исцеляющие ошибки прошлого. Но перед ней стоял совсем другой человек. Слишком многое он потерял и слишком от многого отказался. У него не осталось слов. Лишь единственный способ рассказать ей о своей любви. – Не так, только не так, – прошептала она. – Иначе никак. Прости, – тихо ответил он. Один из гестаповцев встал между ними. Схватил отца и поволок к двери. Изабель похромала следом. – Я Соловей! – кричала она. Дверь захлопнулась у нее перед носом. Она вцепилась в металлические прутья оконной решетки. – Я Соловей! Под лучами яркого утреннего солнца отца вытолкнули на площадь у фонтана. – Нам должно было хватить времени, – шептала она, заливаясь слезами. Сколько раз она представляла, как они начнут все сначала – она, и папа, и Вианна; снова научатся смеяться, разговаривать друг с другом, станут настоящей семьей. Ничего этого никогда не будет; она так и не узнает своего отца по-настоящему, никогда не ощутит тепло его руки в своих ладонях, никогда не заснет, прижавшись к нему. Они так никогда и не скажут друг другу того, что должны были сказать. Не станут семьей, как обещала мама. – Папа, – произнесла она вслух, и слово было таким огромным, что весь мир уместился в нем. Отец повернулся к расстрельной команде. Выпрямился, расправил плечи и словно сделался выше ростом. Убрал с глаз седую прядь. Их глаза встретились. Изабель впилась в решетку, чтобы не упасть. – Я люблю тебя, – произнес он одними губами. Залп. У Вианны болело все тело. Она лежала в кровати, рядом с детьми, и старалась не вспоминать прошлую ночь. Выбравшись из-под одеяла, она добрела до уличной колонки, умылась ледяной водой, вздрагивая, когда задевала кровоподтеки. Оделась как можно проще – мятое льняное платье с расклешенной юбкой. Всю ночь она ворочалась без сна, обнимая детей, оплакивая себя – и проклиная за то, что не дала отпор. Ей хотелось убить его. Или себя. Что подумает Антуан? Но больше всего ей хотелось свернуться в клубок, забиться в темный угол и никогда больше не покидать его. Но стыд теперь был непозволительной роскошью. Как можно переживать из-за случившегося, когда Изабель в тюрьме, а отец отправился на верную смерть. – Софи, – сказала она после завтрака, – у меня сегодня есть дела. А ты присмотри за Даниэлем. Запри двери. – Фон Рихтер… |