Книга Трепет крыльев, страница 26 – Катажина Грохоля

— Ты будешь отцом! Я так рада, что ты будешь отцом моего ребенка. Давай начнем все сначала…

Но такой момент все не наступал.

Снова леденящий холод, напряжение прочно обосновалось в нашей квартире, оно проникло в отношения, затаилось по углам комнаты, на столе, на диване, висело на карнизах… Я не могла от него освободиться. Липкое, как жевательная резинка, оно опутывало меня постоянно. А у меня был ребенок в животе и поджатый хвост.

Мне пришлось снять перед сном перстенек и обручальное кольцо — у меня начали отекать пальцы. Я с трудом справилась с этим вечером, пришлось даже намылить руки, но следы все равно остались.

Он влетел в ванную с обручальным кольцом и перстеньком. Я стояла под душем. Он сунул мне под нос кулак, разжал пальцы — на ладони лежали перстенек и кольцо. Опять я была неосторожна!

— Ты что задумала?! — крикнул он.

Я присела в ванне, потому что была голая. Безусловно, это был не самый подходящий момент, но я хотела объяснить, что в этом нет ничего плохого, что я сняла кольца, не имея ничего против него, просто у меня отекли пальцы, потому что я беременна… Я хотела все это сказать, но он не позволил мне проронить ни слова, рывком вытащил из ванны, и я вскрикнула, потому что он схватил меня за ту самую, сломанную руку, а она еще иногда побаливала.

— Осторожно, — вырвалось у меня с невольным стоном. Если бы я хорошенько подумала, то не охнула бы, а стиснула покрепче зубы.

— Ты, сучка, — сказал он очень спокойно, — всю жизнь будешь мне про это напоминать? — И выволок меня из ванной,

и втолкнул в большую комнату.

Я оставляла мокрые следы на ковре и на полу,

вся сжималась под его взглядом

и под обстрелом его слов, но спрятаться было негде.

— Ты, ёбаная сучка, — сказал он. — У тебя ко мне какие-то претензии?! Что ж, сейчас у тебя будет повод! Погляди на себя, на кого ты похожа!

Я наверняка выглядела смешно: мокрая, нагая, покрытая гусиной кожей.

— Думаешь, такая хитрая? Хочешь мной манипулировать?!! Да ты только погляди на себя! Что я вообще рядом с такой дрянью делаю?.. Ты только погляди на себя!!

И тогда я оттолкнула его, и бросилась в ванную, и закрыла дверь на задвижку, и закуталась в халат, и, съежившись, села на опущенную крышку унитаза. Мое тело начало дрожать, все его клетки взбунтовались против меня и дрожали, каждая отдельно. У меня дрожали руки и ноги, и голова, я вся дрожала так, как во время жары дрожат улица и машины, я никогда не хотела так дрожать…

— Открой! — услышала я из-за двери.

— Нет, — сказала я впервые.

— Прошу тебя по-хорошему, открой. — Этот спокойный голос словно парализовал меня. Дрожь прошла. Я сжалась в комок.

— Нет, — повторила я.

Он ударил по двери ногой, стекло задребезжало, но замок выдержал, а дрожь вернулась, еще более сильная. Мне стало дурно, но я не могла позволить себе потерять сознание — только не сейчас, сейчас мне надо быть сильной…

— В последний раз прошу, — просочилось сквозь дверь.

Теперь у меня есть силы, чтобы ему противостоять. Теперь я могу об этом говорить.

Я, безусловно, совершила грех, грех бездействия.

Я пренебрегла собой.

А потом посыпались стекла. Вторым или третьим пинком он высадил дверь ванной и выволок меня в комнату. По пути я хваталась за все:

за тумбочку,

и с этой тумбочки упала ваза, в которой уже не было роз,

за дверную ручку,

но он рванул меня что есть сил,

халат распахнулся, и я боролась за этот халат, может, не надо было, может, если бы я смирилась, как когда-то, когда он пинал меня, а я невозмутимо лежала, этого бы не произошло, но я вырывалась, сопротивлялась, укусила его за руку, и он выпустил меня на миг, удивившись —

я была уже в прихожей, всего несколько шагов отделяло меня от входной двери, несколько шагов от выхода, от свободы, от соседей, от лифта, от автостоянки, где я могла позвать на помощь, потому что в его глазах не было жалости, это были не его глаза, это были глаза зверя.

Он настиг меня в последний момент, у открытой двери, захлопнул ее, оттащил меня в глубь квартиры.

— Ты что, сука, делаешь? — сказал мой муж, мой образованный муж, работник общественного телевидения, известный и уважаемый, с зарплатой, превышающей во много раз среднюю по стране. — Чего ты хочешь, сука? Думаешь, можешь со мной себя так вести?!

И он посмотрел на свою ладонь, на которой остались следы от моих зубов.

— Хануся что-то перепутала, — сказал он, склоняясь надо мной, — но Хануся сейчас все вспомнит. О чем Хануся забыла?

Я молчала.

Набрала в рот воды и молчала.

— Если Хануся, моя тигрица, сейчас вежливо попросит прощения, то наказания не будет, — сказал он, и я уже хотела было сказать: «Извини», но мой ребенок, мой ребенок внутри мне не позволил.

— Скажи: «Извини», и я ничего тебе не сделаю, — повторил он.

И мой ребенок внутри, пятнадцати-, а может, уже сорока-, а может, пятидесятимиллиметровый, потому что ему уже было больше двух месяцев, а к концу третьего в нем будет девяносто миллиметров, сказал за меня:

— НЕТ.

Я не помню, что было потом.

Он, кажется, пинал меня, потом орал, потом говорил: «Я люблю тебя! Почему ты не даешь любить себя?!» — потом плакал, обнимая меня на полу, а потом выбежал из дома.

Я с трудом доплелась до кровати, я хотела только спать, уснуть и обо всем забыть. Губа была рассечена и опухла, но меня это мало трогало.

Под утро я почувствовала сильную боль внизу живота, так сильно болело, так болело…

Я лежала, скорчившись, подтянув колени к подбородку, и молилась, чтобы ничего не случилось с моим ребенком. Он меня выручил, и я тоже смогу его защитить. И не чувствовала, что из меня льется кровь.

Он ничего не знает. Тебе первому говорю.

Он так и не узнал.

Врач немедленно направил меня в больницу на выскабливание матки.

— У вас выкидыш, — сказал он. — А почему рассечено лицо? Вас кто-то избил? Надо провести медицинское освидетельствование.

— Я упала в ванной, мне стало плохо, — сказала я и закрыла глаза, чтобы не видеть его взгляда, в котором было недоверие и жалость.

У моего ребенка не было ни ручек, которыми он меня бы обнимал, ни ушей, в которые я бы шептала, что люблю его больше всех на свете.

Я лежала на кресле, как курица, подготовленная к потрошению, широко разведя ноги, привязанные в щиколотках, а врач чистил мою матку, удалял часть меня, самую важную часть, и с каждым движением этого страшного инструмента, который причинял мне боль, я умирала. Когда все закончилось, врач потрогал мой живот, а потом внимательно осмотрел, будто проверял, как ветчину, хорошо ли она прокоптилась. Я застонала, потому что это было больно.