Книга Откровение огня, страница 47 – Алла Авилова

— Ну да.

— Врешь. Ты жил в Петербурге, чего ж тогда твое семейство сюда на праздники тащилось? — прижал Степан чужака и тут же пожалел: не надо так, лучше было бы подыграть. Вот этого-то он как раз и не умел.

— Да разве мы одни? Сюда многие из столиц к старцам ездили, — не моргнув глазом отвечал Ломанов. — Тебя как звать-то?

— Зачем тебе?

— Чтоб разговаривать было удобнее. Если остерегаешься назвать фамилию, скажи имя. — Голос петербуржца звучал располагающе, взгляд был дружелюбный. «Думаешь, что ловкий! А вот не знаешь, на сколько очков я впереди», — ответил ему мысленно Линников и назвался. — Степа, значит. А меня зови Митя.

Полкан стоял между ними, виляя хвостом и переводя глаза с одного на другого. Ломанов протянул к нему руку, хотел погладить. Полкан его облаял.

— Хорошая собака, — похвалил Митя. — Твоя?

— Служебная.

Ломанов огляделся.

— А что детей-то не видно и не слышно?

— Детей пока нет. Обустраиваемся только. Территорию уже расчистили, столовую, баню приготовили, церкву, вон ту, большую, для спанья приспособили. Дело за воротами. Сделать их в теперешнее время — большая сложность. А без них колонию не откроешь.

— Точнее, не закроешь, — со смехом поправил Митя.

— Вот-вот, не откроешь, не закроешь. Ждем, значит, ворота. Хорошо еще, Полкан есть. Территория для посторонних теперь закрыта. Полкан стережет.

— Славный кобель. — опять похвалил Полкана Митя и потянулся к нему. В этот раз пес сопротивляться не стал. Ломанов умело почесал его, потрепал, погладил, и Линников увидел, что глаза у Полкана осоловели, а хвостом он завилял с удвоенной скоростью. «Продажная тварь!» — приговорил он пса в душе.

Чекист хоть и сказал «служебная», но считал Полкана своей собакой. Кобель был одним из деревенских псов, брошенных уехавшими из Посада хозяевами. В разоренном Благовещенском монастыре еще недавно их обитала целая стая. Ее ликвидацию Степан произвел собственноручно, всех собак прикончил, кроме одной — той, что теперь заискивающе терлась у ног гостя. Линников дал Полкану имя, кормил его, обучал сторожевому делу — и вот, в решающий момент, предательство.

— У меня одно время были две овчарки. Твой Полкан похож на овчарку, — сказал Митя.

— Вот именно, «похож», — не удержался Степан. — Пока не погладят. Дворняга.

— Дворняги муштре до конца не поддаются, это верно. А уж ласку любят, как женщины.

Степан отогнал пинком ставшую ему чужой собаку и сказал Ломанову:

— Я могу провести тебя по территории, коли хочешь.

Они отправились в глубь двора. Митя осматривал монастырь молча, время от времени озираясь, словно что-то искал.

— У меня какой-то провал в памяти, — наконец сказал он. — Часовня святого Пантелеймона, это та или эта?

У северной стены монастыря стояли два похожих друг на друга строения.

— А черт их знает, — сказал Степан.

— Помню, у Пантелеймона была одна примечательная могила…

— Хватился. Да могилы здесь все разорили. Горшки с золотом там, что ли, искали, дурачье. Или родственник какой у тебя здесь зарыт?

— Можно сказать, родственник. Была здесь одна дорогая для меня могила, князя Стаса Оболенского. Мальчиком умер. Мы с братом у этой могилы дали клятву. Глупую, конечно, детскую. Но и клятва эта, и место, где она произносилась, для меня дорогое воспоминание. Нет ли здесь, в Посаде, кого из монастырских?

Этого вопроса Линников ожидал.

— Есть, — сказал он. — Монашек один тут живет, из местных, брат Флор, теперь его Федькой опять зовут. Хочешь, отведу?

— Да ты скажи, где его дом. Я сам его найду.

— Мне нетрудно. Я отведу, — решительно повторил Степан.

Федька оказался кривым пьяненьким старичком. Гостям он не обрадовался.

— Опять, что ли, про монастырь пришли выспрашивать? Покоя от вас нет, кладоискатели. — Не забыл старик, как Линников у него прошлой осенью пытал, где монахи зарыли ценности.

— Да нет, здесь другое, дед. Благочинная история, ты такие любишь. Вот видишь этого красавца? — Степан подтолкнул к Федьке Митю. — Он у вас, в Благовещенском, дитем часто бывал, с братиком. И дали они раз на одной из могил друг другу клятву. Так вот он теперь это святое место и ищет.

— Поди теперь найди, — привычно забурчал Федька. — Порушили все, поломали, хуже татар.

— Послушай, отец, ты склепик Стаса Оболенского помнить? — вмешался Митя.

Федька насторожился.

— Как же не помнить? Помню. Розового мрамора склепик был, березка у изголовья стояла. При мне хоронили голубчика, я только постригся. Народу на похоронах была тьма, дай бог каждому такие похороны. Мать, бедняжка, денег не жалела…

— А место то найдешь? — перебил Митя.

И пошли обратно, теперь уже втроем, в монастырь. Федька привел Степана и Митю к часовне Пантелеймона и указал на один из пеньков.

— Здесь была березка, а за ней — склепик. Я и сам сюда ходил. На кладбище ангелов чуешь, чистотой и строгостью пропитываешься. Придешь, расчувствуешься…

Степан не выдержал и засмеялся.

— Ну и рожа у тебя, дед, — пояснил он. — Послушать тебя — баллада, а на рожу взглянешь — сатира Агитпропа. Они святош ну в точности такими, как ты, представляют.

— Пустобрех окаянный, — выругался Федька и заковылял к выходу.

— Видал дурака? Ни с того ни с сего взбесился, — незло сказал Степан, переводя взгляд со спины монашка на Митю.

— Да это он спьяну, — примирительно отозвался тот.

— Ясно дело. Когда трезвый, с него слова не выбьешь. Я ведь приходил к нему, расспрашивал о прежней жизни, об их темных делах монастырских — он как стена. «Я был конюх, ничего не знаю!» Для тебя-то он сюда приперся, а вот мне тогда отказал: «Не пойду, и все, я со своим прошлым покончил». Вот тебе и покончил. Он по прошлому видал как тоскует, Флор задрипанный!

— Да ладно ты. Я, кстати, пойду догоню его. Попрошу пустить переночевать. Поздно уже дальше двигать. Пересплю в Посаде.

— Чего тебе к нему в грязь-то идти? Переспи у меня.

— К чему тебя стеснять. У него целый дом на одного.

— А у меня — полдома, — не сдавался Линников. Митя согласился.

— Ты иди, а я сейчас, — сказал он. — Пойду у старика самогонки возьму. Выпить хочется. Разделишь компанию?

— Разделю, — сказал Степан. — Вместе сходим. Тебе у него самогонки не выпросить, он знаешь какой ужимистый.

И они опять двинули вместе к Федьке.

Самогонка монашка была мерзкой. Степан хлебнул, передернулся и поставил стакан.