Книга В темном-темном лесу, страница 56 – Рут Уэйр

Нина.

От этой мысли я прихожу в ужас. Нет, я даже не могу обдумывать ее всерьез. Нина странная, резкая, язвительная, нередко бестактная. Но на такое она неспособна. Неспособна ведь? Я видела ее скорбное лицо, когда она вспоминала свою работу в Колумбии. Она спасала там людей с огнестрельными ранениями. Она вообще живет, чтобы помогать людям. Разве могла она такое сотворить?

Но тоненький голос опять нашептывает: «Ты же знаешь, какой она бывает черствой. Ты помнишь, как она спьяну говорила: «Хирургам на людей плевать. В нашей работе не до сантиментов. Мы как механики – вскрываем и смотрим, как что тикает. Среднестатистический хирург – как пацан, который разобрал папкины часы и никак не может собрать обратно. Чем круче становишься, тем проще тебе собрать часы, но прежними они все равно не будут».

А еще я вспоминаю ее вспышки ненависти к Клэр. С какой яростью она говорила о желании Клэр расковырять человека и полюбоваться реакцией, как она до сих пор зла на то, что Клэр выдала в школе ее ориентацию. А может, она зла еще сильнее, чем я думаю?

А как она повела себя в первый вечер! Устроила злобную выходку в игре «я никогда не». С какой мстительной жестокостью она промурлыкала: «Я никогда не спала с Джеймсом Купером».

В жаркой, как сауна, палате меня бросает в холод. Да, это была именно мстительная жестокость – не любопытство, не простая бестактность. Это было намеренное желание ранить меня и Клэр. И кто тут кому расковыривает больные места?

Но я гоню от себя эту мысль. Я не стану так думать о Нине. Просто не стану. Иначе с ума сойду.

Остается Фло. На самом деле она первой пришла мне на ум. Все-таки она была в доме с самого начала, она приглашала гостей, она держала ружье, она уверяла всех, что патроны холостые.

Фло с ее одержимой любовью к Клэр, с ее странным невротичным поведением… О нас с Джеймсом она могла узнать когда угодно, все-таки Клэр ее лучшая подруга с начала университета.

И не поэтому ли она решила покончить с собой, осознав, что натворила?

Я невидящим взглядом смотрю перед собой, погрузившись в раздумья, и вдруг мои глаза фокусируются на стеклянном окошке двери. Снаружи я улавливаю какое-то движение.

Там полицейский.

К палате снова приставили охрану.

И на этот раз у меня нет никаких сомнений – меня не оберегают, меня стерегут. Никто не отпустит меня домой после выписки, меня отправят прямиком в участок. Арестуют, допросят и, скорее всего, предъявят обвинение, если доказательств уже достаточно.

Я отвожу взгляд. Холодно и бесстрастно начинаю прикидывать, как выглядит последний подозреваемый – я сама.

Я была в доме. Имела возможность и отправить сообщения, и заменить холостой патрон на боевой. В момент выстрела моя рука была на ружье. Мне было легко навести дуло на Джеймса.

А самое главное – я присутствовала при аварии, ставшей причиной его смерти.

Что могло произойти в машине? Почему я не помню?

Я вспоминаю слова доктора Миллера: «Иногда мозг подавляет то, с чем психика в данный момент не в состоянии справиться. Если угодно, своего рода… защитный механизм».

С чем моя психика не в состоянии справиться?

Я дрожу, как от холода, хотя в палате жарко и душно. Я закутываюсь в Нинин кардиган, вдыхаю запах сигарет и духов, пытаюсь успокоиться.

Не мысль об аресте пугает меня – я до сих пор не представляю, что это произойдет. Конечно же, мне поверят, если я все объясню, конечно же!

Из равновесия меня выводит другое: кто-то меня ненавидит. Очень сильно ненавидит. Но кто?

И есть еще один вариант. Слишком жуткий, чтобы допустить его вероятность, но то и дело возникающий у меня в голове – тихим шепотком, когда я думаю о других вещах.

Вот и теперь, когда я прячусь под тонким больничным одеялом и Нининым кардиганом, шепот спрашивает: «А что, если это и правда сделала я?»

День тянется медленно, как сквозь патоку. Это похоже на кошмар, когда надо бежать, а ноги ватные. Палата превратилась в тюремную камеру – с маленьким окошком в двери и охраной снаружи.

Когда меня выпишут, я не уеду домой. Меня заберут в полицейский участок и, вероятно, предъявят обвинение. Наверняка телефонной переписки для этого будет достаточно.

Много лет назад, когда я писала свою первую книгу, я расспрашивала знакомого полицейского о технике допроса. «Надо слушать, – объяснил он мне. – Слушать, пока не услышишь ложь».

Ламарр и Робертс свою ложь нашли: я утверждала, что телефоном не пользовалась. И вот у них целый список моих сообщений.

Я пытаюсь поесть, но не чувствую вкуса еды и оставляю почти все на подносе. Пытаюсь разгадывать кроссворд, но слова ускользают, превращаются в набор букв, который для меня ничего не значит: разум мой занят другими картинами.

Я сижу на скамье подсудимых, а потом – в тюремной камере.

Фло, подключенная к аппарату жизнеобеспечения, – где-то в этой же больнице.

Клэр лежит навзничь на больничной койке, ее глаза медленно двигаются под закрытыми веками.

Джеймс в растекающейся луже крови.

Даже сейчас чувствую ее запах – жуткий запах лавки мясника, пропитавший мои руки, мою пижаму, доски пола…

Я сбрасываю одеяло и встаю. Иду в ванную, умываюсь, пытаясь избавиться от навязчивого запаха крови и неотступных воспоминаний. Почему они так и лезут мне в голову, а то, что надо, я вспомнить не могу?! Возможно ли… возможно ли, что я и правда отправила эти сообщения, но вытеснила это из памяти так же, как и аварию?

Кому мне верить, если нельзя верить даже себе?

Я закрываю лицо руками. Затем выпрямляюсь, рассматриваю себя в зеркале под немилосердным светом люминесцентных ламп. Фингалы, конечно, еще не прошли, но заметно посветлели, стали похожи на мешки под глазами. Они придают мне изможденный, желтушный вид. По крайней мере, я уже не выгляжу фриком. Немного консилера – и вообще была бы похожа на человека. Увы, кон-силера у меня нет, не догадалась попросить у Нины.

На одной щеке отпечатались складки жесткой больничной наволочки. Я выгляжу тощей и старой.

Меж тем в моем внутреннем восприятии мне шестнадцать. Вот уже десять лет мне шестнадцать, и у меня длинные волосы. До сих пор я иногда, задумавшись или нервничая, пытаюсь запустить в них пятерню и откинуть с лица.

У меня в голове Джеймс жив. Я не в состоянии осознать, что его больше нет.

Почему мне не дают на него посмотреть?

Я содрогаюсь, приглаживаю мокрой ладонью короткие вихры, вытираю руки о серые треники.

Затем поворачиваюсь и выхожу из ванной.

В палате что-то изменилось. Я не сразу понимаю, что именно. Вроде все на своих местах: книга на кровати, сланцы под кроватью, полупустая бутылка воды на тумбочке.