Онлайн книга «Вино из одуванчиков»
Сперва все было тихо, только Машина подрагивала — где-то в ее глубине таинственно двигались зубцы и колесики. — С мамой там ничего не случилось? — спросила Ноэми. — Ничего, ей там хорошо. Вот сейчас… Вот! Из Машины послышался голос Лины Ауфман: — Ах!.. О!.. — Голос был изумленный. — Нет, вы только посмотрите! Это Париж! — И через минуту: — Лондон! А это Рим! Пирамиды! Сфинкс! — Вы слышите, дети: сфинкс! — шепнул Лео Ауфман и засмеялся. — Духами пахнет! — с удивлением воскликнула Лина Ауфман. Где-то патефон тихо заиграл «Голубой Дунай» Штрауса. — Музыка! Я танцую! — Ей только кажется, что она танцует, — поведал миру Лео Ауфман. — Чудеса! — сказала в Машине Лина. Лео Ауфман покраснел. — Вот что значит жена, которая понимает своего мужа! И тут Лина Ауфман заплакала в Машине счастья. Улыбка сбежала с губ изобретателя, — Она плачет, — сказала Ноэми. — Не может этого быть! — Плачет, — подтвердил Саул. — Да не может она плакать! — И Лео Ауфман, недоуменно моргая, прижался ухом к стенке Машины. — Но… да… плачет, как маленькая… Он открыл дверцу. — Постой. — Лина сидела в Машине, и слезы градом катились по ее щекам. — Дай мне доплакать. И она еще немного поплакала. Ошеломленный, Лео Ауфман выключил свою Машину. — Какое же это счастье, одно горе! — всхлипывала его жена. — Ох, как тяжко, прямо сердце разрывается… — Она вылезла из Машины. — Сначала там был Париж… — Что ж тут плохого? — Я в жизни и не мечтала побывать в Париже. А теперь ты навел меня на эти мысли. Париж! И вдруг мне так захотелось в Париж, а ведь я отлично знаю, мне его вовек не видать. — Машина, в общем-то, не хуже. — Нет, хуже! Я сидела там и знала, что все это обман.. — Не плачь, мама! Лина посмотрела на мужа большими черными глазами, полными слез. — Ты заставил меня танцевать. А мы не танцевали уже двадцать лет. — Завтра же сведу тебя на танцы! — Нет, нет! Это неважно, и правильно, что неважно. А вот твоя Машина уверяет, будто это важно! И я начинаю ей верить! Ничего, Лео, все пройдет, я только еще немножко поплачу. — Ну а еще что плохо? — Еще? Твоя машина говорит: «Ты молодая». А я уже не молодая. Она все лжет, эта Машина грусти! — Почему же грусти? Лина уже немного успокоилась. — Я тебе скажу, в чем твоя ошибка, Лео: ты забыл главное — рано или поздно всем придется вылезать из этой штуки и опять мыть грязную посуду и стелить постели. Конечно, пока сидишь там внутри, закат длится чуть не целую вечность, и воздух такой душистый, так тепло и хорошо. И все, что хотелось бы продлить, в самом деле длится и длится. А дома дети ждут обеда, и у них оборваны пуговицы. И потом, давай говорить честно: сколько времени можно смотреть на закат? И кому нужно, чтобы закат продолжался целую вечность? И кому нужно вечное тепло? Кому нужен вечный аромат? Ведь ко всему этому привыкаешь и уже просто перестаешь замечать. Закатом хорошо любоваться минуту, ну две. А потом хочется чего-нибудь другого. Уж так устроен человек, Лео. Как ты мог про это забыть? — А разве я забыл? — Мы потому и любим закат, что он бывает только один раз в день. — Но это очень грустно, Лина. — Нет, если бы он длился вечно и до смерти надоел бы нам, вот это было бы по-настоящему грустно. Значит, ты сделал две ошибки. Во-первых, задержал и продлил то, что всегда проходит быстро. Во-вторых, принес сюда, в наш двор, то, чего тут быть не может, и все получается наоборот, начинаешь думать: «Нет, Лина Ауфман, ты никогда не поедешь путешествовать, не видать тебе Парижа. И Рима тоже». Но ведь я и сама это знаю, зачем же мне напоминать? Лучше забыть, тянуть свою лямку и не ворчать. Лео Ауфман прислонился к Машине, ноги у него подкашивались. И с удивлением отдернул обожженную руку, — Как же теперь быть, Лина? — спросил он. — Вот уж этого я не знаю. Но только пока эта штука, стоит здесь, меня все время будет тянуть к ней и Саула тоже, как прошлой ночью: знаем, что глупо и ни к чему, а все равно захочется сидеть в этом ящике и глядеть на далекие края, где нам вовек не бывать, и всякий раз мы будем плакать, и такая семья тебе вовсе не годится. — Ничего не понимаю, — сказал Лео Ауфман. — Как же это я так оплошал? Дай-ка я сам посмотрю, верно ли ты говоришь. — Он уселся в Машину. — Ты не уйдешь? — Мы тебя подождем, — сказала Лина. Он закрыл дверцу. Чуть помедлил в теплой тьме, потом нажал кнопку, откинулся назад и уже готов был насладиться яркими красками и музыкой, но тут раздался крик: — Пожар, папа! Машина горит! Кто-то забарабанил в дверцу. Лео вскочил, ударился головой и упал, но тут дверца поддалась, и сыновья вытащили его наружу. Позади что-то глухо взорвалось. Вся семья кинулась бежать. Лео Ауфман оглянулся и ахнул, — Саул! — выкрикнул он, задыхаясь. — Вызови пожарную команду! Саул кинулся было со двора, но Лина схватила его за рукав. — Подожди, — сказала она. Из Машины вырвался язык пламени, раздался еще один приглушенный взрыв. Когда Машина разгорелась как следует, Лина Ауфман кивнула. — Ну вот, Саул, теперь можно звонить в пожарную команду.
Все, соседи и не соседи, сбежались на пожар. Были тут и дедушка Сполдинг, и Дуглас, и Том, и почти все жители их квартала, и несколько стариков из другой части города, что за оврагом, и все ребятишки из шести окрестных кварталов. А дети Лео Ауфмана стояли впереди всех и очень гордились — вот какое отличное пламя вырывается из-под крыши их гаража! Дедушка Сполдинг пригляделся к высокому — под самое небо — столбу дыма и негромко спросил: — Лео, это она? Ваша Машина счастья? — Счастья или несчастья — в этом я когда-нибудь разберусь и тогда отвечу вам, — сказал Лео. Лина Ауфман стояла в темноте и смотрела, как бегают по двору пожарники; наконец гараж с грохотом рухнул. |