Книга Тайное сокровище Айвазовского, страница 64 – Юлия Алейникова

Маша опустила дневник и молча уставилась в одну точку перед собой. Слов в душе было слишком много, они душили ее, лезли беспорядочно наружу. Вокруг все тоже молчали, и это помогло Маше собраться.

— Вы верите в эту чушь? И это гениальное открытие? Свалить все на другого, на человека, который тебе всю жизнь помогал? Теперь и я готова согласиться с Алексеем Петровичем — он просто подстраховывался на случай обыска. И как? Подлец! Самый натуральный подлец!

— Записи сделаны, насколько я понимаю, уже после закрытия дела. — Выходцев-старший протянул руку и взял у Маши дневник. — Кирилину не было смысла напускать тень на плетень. И потом, может, стоит все же дочитать, прежде чем выносить приговор?

Он достал из кармана пиджака очки, отыскал нужное место и продолжил:

— «Какой же я идиот! Как Вера могла проникнуть в архив? У нее нет пропуска, она не сотрудник, к тому же всех входящих строго фиксируют!»

Здесь какая-то капля, и не одна, — поднял глаза Алексей Петрович. — Похоже на слезы.

Его шутку никто не оценил: Маша сидела надутая, Никита напряженный, а Федор с нетерпением ждал продолжения. И полковник продолжил:

— «15 февраля 1976 года.

То, что я сделал, плохо и подло. Но то, что я узнал, еще хуже. Летом 1955-го в архиве был ремонт. Ремонтировали часть подсобных помещений, выходящих во двор. В тот год я уезжал летом на море и звал Веру, но она сослалась на отсутствие денег и осталась в Ленинграде. Потом сказала, что подрабатывала на полставки в одном месте. Я не спросил где. Глупец и эгоист.

Я всю жизнь был глупцом и эгоистом. И все, что случилось, случилось по моей вине. Как мало я думал о других, как много о себе. О себе, всегда только о себе. Как же, у меня такой богатый внутренний мир! Им надо поделиться с каждым!

Как стыдно. Меня сжигают стыд и раскаяние, а главное — отчаяние. Ничего не вернешь назад, ничего не изменишь, и нам придется с этим жить дальше.

Но я опять окунулся в себя, а ведь главное — Вера. Она работала в архиве тем летом, целый месяц в составе ремонтной бригады. Зачем, почему? Почему она не сказала мне? Наверное, потому, что я ее никогда не слушал по-настоящему.

Возможно, я бесконечными рассказами о своей кандидатской, об университете и архиве пробудил в ней какой-то интерес к этому миру и ей захотелось взглянуть на него изнутри. Не знаю. Спросить у нее боюсь. Может, позже?

Но Вера была в архиве. Я знаю это точно. Не знаю только, что с этим делать».

— Это не доказательство убийства. Бабушка была в архиве летом, зимой ее туда никто бы не пустил, — перебила Маша. — Что это за доказательства?

— Конечно, это не доказательства, — согласно кивнул Алексей Петрович. — Который час?

— Уже девять, — взглянул на массивные наручные часы Федор.

— Может, повезет.

Алексей Петрович достал смартфон и набрал номер.

— Евгений Павлович? Выходцев беспокоит. Есть важное дело, ты не мог бы прямо сейчас выяснить один вопрос? Записывай. Дело касается Центрального государственного архива, того, что раньше в зданиях Сената и Синода располагался. В 1955 году летом там проходил ремонт. Надо выяснить состав бригады ремонтников. Ищи Молчанову Веру…

— Григорьевну, — подсказала Маша.

— Григорьевну. Выясни, как она попала в состав бригады, имела ли позднее доступ в архив, в общем, все, что сможешь накопать. Заодно проверь, какие именно помещения ремонтировали. — Алексей Петрович снова сделал паузу и уже другим голосом закончил: — Да, я понимаю. Но ты уж постарайся, вопрос важный, касается двух убийств. Дела хоть и старые, но появились новые факты, да и кое-кто из участников еще жив.

— Кто из участников? — криво усмехнулась Маша. — Вы да мы с Никитой?

— Почему же, Дмитрий Борисович Кирилин, например.

— То есть как? — не веря своим ушам, переспросила Маша и недобрыми глазами посмотрела на Никиту.

Настолько недобрыми, что тому даже захотелось спрятаться под одеяло.

— Дед жив. — Он старался на Машу не смотреть. — А я и не говорил, что он умер. Он все это время лежал в реанимации с третьим инсультом. Первый у него года три назад случился, второй — после смерти твоей бабушки, и вот сейчас третий. Состояние очень тяжелое, но вчера мама сказала, что ему лучше, его даже перевели в палату интенсивной терапии. Дед крепкий, может, еще и оклемается.

Но Маша все равно смотрела на него как на врага народа.

— Но ведь твоя бабушка сказала мне, что он умер.

— Я не слышал, но, может, она имела в виду смерть твоей бабушки? Или выразилась как-то некорректно от волнения. В любом случае дед был в таком состоянии, что все равно ничем помочь нам не смог бы.

— Так что же мы мучаемся, если ему стало лучше? Пусть сам объяснит, на каком основании он клевещет на бабушку. Заодно, может, сознается, кто на самом деле убил милиционера и работницу архива, — жестокосердно предложила Маша.

— Судя по всему, Дмитрию Борисовичу сейчас противопоказано волнение, и вряд ли он вообще в состоянии вести столь длинные и трудные беседы, — ответил ей Алексей Петрович. — Но если ему станет лучше, я с удовольствием с ним пообщаюсь. А пока, думаю, стоит дочитать дневник.

— Согласен, — кивнул Никита.

— Да уж, и давайте без перерывов на соплежевание, — вклинился Федор. — А то до утра не управимся.

Маше идея категорически не нравилась, она бы предпочла прочесть эти дневники в одиночестве. Конечно, она понимала, что все обвинения абсурдны и беспочвенны, но читать их вслух при всех было неприятно. Как ни крути, а они оскорбляли бабушкину память.

— Итак.

«Завтра я встречаюсь с Верой. Мне страшно, и в то же время я испытываю какое-то извращенное любопытство. Неужели я прав?

Больше всего меня смущает вот что. Я был у Веры в гостях в ту ночь, когда убили Коростылева, и уснул. Выпил чаю и уснул прямо в кресле. Вера сказала, что я так сладко спал, что она долго не решалась меня будить, ждала, когда сам проснусь. В час ночи решилась, было уже очень поздно, ночь, неприлично, и мне пора домой. Я раньше не задумывался об этом. Заснул и заснул, неловко, конечно, но всякое бывает. А вот теперь я стал задумываться, насколько естественным был этот сон?

После пробуждения я чувствовал себя неважно, голова тяжелая, вялость, заторможенность. Я даже плохо помню, как добрался до проспекта, как остановил фургон. Или я его не останавливал? Может, он сам остановился? Это очень странно.

И потом, история с Вериной машиной. Я тогда не сказал следователю, впрочем, не сказал бы и теперь, но ведь Вера умеет водить машину. У дяди Гриши до ареста была машина, и он учил Веру водить. Говорил, учись, дочка, вдруг пригодится. Он и меня пытался учить, да все без толку. А вот у Веры получалось хорошо. Она всегда была собранной, решительной и уверенной в себе.