Книга Мухосранские хроники (сборник), страница 77 – Евгений Филенко

– А ведь это прекрасная мысль! – вынужден был признать Моисей.

«Консилиум» не имел постоянной дислокации, прихотливо блуждая между квартирами и арт-кафе. В прошлый раз собрание происходило в боулинг-клубе «Шары-Залей» на одной из рабочих окраин: предполагалось, что это добавит остроты ощущений и сблизит с народом. Ничего подобного однако не случилось. Немногие сторонние посетители боулинга при первых же завываниях самодеятельного барда Трифона Нарезного сыпанули прочь, подозревая – и не без оснований! – что заведение каким-то сверхъестественным образом оккупировали сбежавшие из-под врачебного надзора пациенты психиатрической лечебницы строгого режима имени Розенхана. Хозяева же клуба вначале прокляли день и час, когда впустили в свою жизнь это сборище городских сумасшедших, но, вынужденно проведя среди них весь тот знаменательный вечер, отчасти прониклись богемным духом и настроением, ощутили свою сопричастность высоким материям и разрешили приходить еще, но не чаще раза в квартал, желательно после перечисления налогов в бюджет, когда душа просит музыки и цветов.

Но сегодня вечером особенных изысков не предполагалось, а ожидался уютный «квартирник», если сами понятия «уют» и «квартира» были применимы к студии скульптора-наивиста Захара Гренкина, просторной, как зал ожидания железнодорожного вокзала. Преимуществом подобного местопребывания было то, что всегда можно было, отколовшись от основной компании, уединиться в одном из дальних уголков студии среди авангардных статуй в человеческий рост, более сходных с морскими окаменелостями, или за беспорядочно распределенными по всему пространству декоративными занавесями, пробуждавшими внезапные ассоциации с бельем, что было выстирано и развешано как попало спятившей от бытовых неурядиц домохозяйкой.

Моисей немного опоздал из-за того, что в магазинчике, где он планировал затариться алкоголем, терминал вдруг отказался принимать платежные карты – обычное в Мухосранске дело. Пропуском на «Консилиум» всегда выступала текила, ее употребляли служители муз обоего полу, и неизвестно еще, кто охотнее, поэтому пришлось совершить изрядный крюк до следующей торговой точки.

– А тебе сок, – предупредил он Женевьеву. – И не вздумай своевольничать!

– Хорошо, папочка, – промурлыкала девица, скорчив умильную рожицу.

Они поднялись на самый верх пятиэтажки, перестроенной из общежития по некому индивидуальному проекту, и сразу оказались в центре внимания. Выяснилось, что без них всё уже выпили и как-то очень уж резво опьянели, успели переругаться, и были даже отчетливые попытки бить морды. Наивист Гренкин, заросший курчавой седой шерстью до самых бровей, громадный и страховидный, как таежный разбойник, в полосатом халате поверх джинсового комбинезона, наступал на мариниста Круасанского, по всем физическим параметрам уступавшего вдвое, в черных одеждах, бритоголового и увешанного разнообразными металлическими побрякушками.

– Ты мне Маккракена не замай! – орал Гренкин. – Ты «Абсолютно обнаженный аромат» видел?!

– Ну, видел! – орал в ответ Круасанский. – У меня такой же розовый брус в кладовке стоит, после ремонта непристроенный остался! Знаешь, чем он пахнет?

– Не знаю! Я могу тебе сказать, чем ты пахнешь!..

Красивая поэтесса Нинон Рогалик, занявшая освободившуюся после эмиграции Моисеевой жены экологическую нишу всеобщей любимицы и объекта непреходящего восхищения, сидела на высоком табурете возле барной стойки с сигареткой наотлет и взирала на вселенский срач с веселой иронией.

– Нет, не подерутся, – говорила она, ни к кому специально не обращаясь. – Не тот нынче художник пошел. Измельчал народ.

Какие-то мутные мальчики из ее окружения, по всему видать – поэты на взлете, своей тускловатостью призванные оттенять богемную приму, согласно кивали, но издавать звуки не отваживались, дабы не огрести от обоих спорщиков, вошедших в немалый раж.

– Может, тебе и Вальтерсио Кальдас нехорош? «Зеркало света» видывал?!

– Видывал! Там-то и там-то! У меня в ванной такое висит, моей рожей только и отсвечивает!

– Твоей роже в унитазе бы отсвечивать!..

– А может быть, и подерутся…

Появление Моисея было встречено чуть ли не рукоплесканиями, потому что дискуссия наивиста и мариниста ввиду непримиримых мировоззренческих расхождений зашла в явный тупик и всем уже осточертела.

– О, Мойша! – заорал Гренкин. – Сто лет тебя не видел, и еще столько бы не видеть… Текилу принес?

Моисей, ухмыляясь, предъявил булькающие пропуска на себя и на Женевьеву.

– Это твоя дочь? – спросила Нинон с неизбывной сардонической гримаской.

– Тантрическая, – сдержанно отвечал Сайкин.

– Это как? – с громадным интересом поинтересовался Круасанский.

– А так, что руки прочь, – пояснил Моисей.

– Но это же скучно… – протянул маринист.

Зачуяв свежую поживу, из разных уголков студии потянулись диковатые примитивисты, утонченные экологические маньеристы и безыскусные фотошопники. Женевьева взирала на весь этот паноптикум открывши рот, на ее лице читался восторг в дивном сочетании с почти мистическим ужасом. Моисей едва успел перехватить неразъяснимо возникшую в ее лапке стопку с текилой.

– Сок! – напомнил он неумолимо.

– Конечно, папочка…

Откуда-то из-за кактусов явился взглядам Трифон Нарезной, юноша бледный, ликом иконописный и, разумеется, бородатый. Выцветшая ковбойка торчала из его брюк заячьими ушами. В жилистой татуированной конечности он сжимал гитарный гриф.

– Петь буду, – зловеще посулил он.

Все немедленно хватанули текилы, чтобы уберечь себя от орфоэпического шока. Трифон рухнул к ногам поэтессы Нинон, подобрал под себя ноги, вдарил по струнам и заголосил:

– Это что? – удивленно спросила Женевьева.