Онлайн книга «Последняя тайна Лермонтова»
Михаил вскочил с постели, кинулся одеваться. – Идем, Святослав, скорее! Надо все узнать, может, еще ничего не ясно и ты ошибся! Друг рассказывал, как поэт стрелялся с кавалергардом Дантесом, который (весь свет это знал) волочился за женой Пушкина, красавицей Натали. И Лермонтов, одевая мундир, прекрасно слышал голос Святослава, хотя тот говорил тихо и печально. Слышал – но вместе с тем и не понимал ни слова. Не верится. Невозможно осознать, что у кого-то рука поднялась. Как можно было драться с ним? С НИМ? Да такому человеку ведь любое простить надобно, и своя честь не значит ничего, потому что Пушкин – честь и голос всей России. – К Вольфу и Беранже, – распорядился Святослав, когда они садились в карету. Кучер печально кивнул, а Раевский продолжил: – Там он ждал своего секунда. Оттуда отправились потом на Черную речку. Кавказ подо мною. Один в вышине Стою над снегами у края стремнины: Орел, с отдаленной поднявшись вершины, Парит неподвижно со мной наравне. Отселе я вижу потоков рожденье И первое грозных обвалов движенье... Пушкинские строки лихорадочно метались в мозгу. То Кавказ, то пылкая надежда любви, еще из Онегина. Потом и вовсе – эпитафия, поэт любит шутки, и как славно сказал, и кто знал, что все так сложится... Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою, С любовью, леностью провел веселый век, Не делал доброго, однако ж был душою, Ей-богу, добрый человек. – Приехали, – Святослав осторожно потянул Лермонтова за край шинели. – Выходи, Мишель... Он растерянно посмотрел в окошко и сначала даже не понял, где находится. Хотя... уж Беранже не знать... сколько раз сюда все сбегали из юнкерской школы, переодевшись в лакейское платье... тут для юнкеров отводилась отдельная зала, здесь отпускали в долг и можно было курить, не опасаясь наказания офицера... только вот теперь... Перед кондитерской разлилось такое море людей, вплоть до набережной, и даже экипажи не могли приблизиться. Хмурые мужики в овчинных тулупах, золотые погоны на офицерских шинелях; всякое виднеется: простое платье, дорогие шубы... Ведомый Раевским, Лермонтов протиснулся через толпу, вошел в облако ванильного тепла, звенящее голосами. – А еще что вам скажу, милостивый государь, послали ему по почте диплом рогоносца. – Строго говоря, Пушкин сам вызвал Дантеса, так что он сам виноват. Entre nous [24] , Натали для него слишком хороша была. – Надежды нет, доктора уверены: счет идет на дни, может, даже на часы. От этих печальных новостей и злых ремарок у Михаила сразу же сильнейшим образом заболела голова. Хорошо, что потом каким-то чудом удалось присесть у окна, разрисованного серебряными узорами зимы. Кто-то бегал к квартире Пушкина, кто-то сплетничал, Святослав обеспокоено предлагал заказать чаю. «Кажется, настоящая лихорадка начинается, – думал Лермонтов, стараясь унять дрожащие руки, выбивающие дробь на краю столика. – Только бы он выжил. Невозможно представить большую утрату. Невозможно. Господи, молю тебя, молю! Ты никогда меня не слышал, но теперь, только лишь сейчас, один-единственный раз, прошу!» Следующие дни весь Петербург был охвачен невероятным волнением. Возле дома поэта на Мойке случилась давка. «К Пушину!» – можно было крикнуть извозчику. И тот не спрашивал, куда надо ехать, дорогу знали все, и все словно объединились в печальном ожидании и скорби. Туман, лихорадка, невыносимо медленное, застывшее время. Тонувший в своих мыслях, ставший сам постоянной жгучей болью, Михаил, когда приходил в себя, горько удивлялся. Вот, надо же, сидит в столовой за обедом, а то у Беранже, или же находится прямо в толпе разношерстного люда, где все не спускают глаз с парадной лестницы дома поэта. И еще – это отчетливо помнилось, так как сам вид этого человека пробуждал надежду – заходил Арендт. Только, увы. Он, умеющий излечивать любую хворь, признавал свое бессилие перед неотвратимой смертью Пушкина: – Там уже не помочь, совсем не помочь. Как вы себя чувствуете, Михаил Юрьевич? Кажется, было решено соврать ему, глотая комок в горле: – Хорошо, Николай Федорович, вы чудо-эскулап. Потом все кончилось. Преставился. И стало так больно, что сердце разорвалось, замироточило строками... Погиб Поэт! – невольник чести — Пал, оклеветанный молвой, С свинцом в груди и жаждой мести, Поникнув гордой головой!.. Не вынесла душа Поэта Позора мелочных обид, Восстал он против мнений света Один, как прежде... и убит! Убит!.. к чему теперь рыданья, Пустых похвал ненужный хор И жалкий лепет оправданья? Судьбы свершился приговор! Слезы лились из глаз, расплывались строки. Невыносимая боль, раньше истончавшаяся, исчезавшая в стихах и рыданиях, теперь делалась все сильнее. «Такого прежде никогда не случалось», – мелькнула мысль. Перо все не останавливалось, скользило по бумаге. Не вы ль сперва так долго гнали Его свободный, смелый дар И для потехи раздували Чуть затаившийся пожар? Что ж... веселитесь... он мучений Последних вынести не мог: Угас, как светоч, дивный гений, Увял торжественный венок. Кажется, он даже терял сознание. Опускал голову на стол, потом, очнувшись, снова брался за перо. А последние строки вдруг сменили боль яркой вспышкой радости. – Хорошо вышло, – пробормотал Михаил, перечитав написанное. И закричал: – Раевский, зайди ко мне! Тот влетел, испуганно схватился за голову: – Мишель, сорочка! Михаил опустил глаза: на белой материи расплылось черное пятно. – Должно быть, чернила разлились. Только все это не важно, я написал тут кое-что, вот, взгляни. Святослав сначала читал, потом бросился его обнимать. Схватил перо и бумагу: – О, дозволь мне сделать список! Лермонтов пожал плечами: – Пожалуйста. А что, понравилось тебе? Друг застонал: – Еще спрашиваешь! Это гениально, Мишель! Словно он передал тебе свой дар, возродился в тебе. Какая чистота слов, что за мелодичная точность! Пушкин возродился! |