Книга Тадж-Махал. Роман о бессмертной любви, страница 34 – Индира Макдауэлл

– Если требовать от всех приходить в кабинет, – коротко объясняет он мне, – то дверь закрывать будет некогда. И откладывать даже до завтра большинство вопросов тоже нельзя.

– Вы когда-нибудь отдыхаете?

Он смотрит на меня с интересом, потом, с удовольствием хмыкнув, отвечает:

– А за каким занятием вы застали меня, явившись с предложением яда в мой коньяк?

Я снова слышу множество цифр, которые Престон между делом называет без малейшего напряжения памяти. Конечно, он может и называть их просто так, все равно проверять, во что обошлись те или иные съемки, не говоря уж о стоимости работы какого-то гримера или обувщика студии, я не стану, но мне почему-то кажется, что это не бравада. Престон в своей среде, он настоящий продюсер. Найти сценарий и исполнителей, все организовать, чтобы потом пожинать плоды своего труда, – для него и есть жизнь. Это когда отдых существует только в работе.

Я уважаю таких людей, хотя сам процесс съемок и их организация меня совершенно не интересуют.

Кстати, такая увлеченность работой – проблема. Люди, которые всерьез болеют за свое дело, не терпят рядом тех, кому это дело безразлично. А для меня съемки в «Пайнвуде» не главное дело жизни, не говоря уж о Болливуде. Как бы это не помешало в Индии.

И все же расстаемся мы через час довольные друг другом. Для меня важно, чтобы Престон в Мумбаи ввел меня в съемочную группу «Тадж-Махала», а ему импонирует, что я не полная бестолочь и вполне способна оценить его профессионализм.

В Индию меня не тянет ни в малейшей степени, никогда не интересовалась культурой Востока. Две недели – это целая вечность, да еще и во влажной жаре. К тому же растет ощущение, что меня попросту отодвигают в сторону от того самого расследования, в котором разрешила участвовать Элизабет Форсайт. Возможно, она пообещала сгоряча, а потом с моим возвращением возникли проблемы, которые не может решить даже она.

Как бы то ни было, отказываться я не могу. Если Элизабет Форсайт действительно хочет мне помочь, то, расследовав убийство индийского продюсера, я дам ей в руки хороший козырь. А если все было ради эффектной сцены, то этот же козырь выложу перед ней.

В общем, у меня нет другого выхода, кроме как лететь вместе с Чарлзом Престоном в Индию и найти там алмаз «Тадж-Махал» и заодно убийц Хамида Сатри. Ладно, справлюсь, и не с таким справлялась.

Остается еще одно – я не могу улететь, не побывав у Джона. За прошедшие месяцы я так и не решилась на это, но сейчас пора.

Мы с Эдвардом, не сговариваясь, избегали разговоров о Джоне, Ричардсон лишь коротко сообщил, что Линч похоронен на Рован-роуд, не уточнив, кто все организовал. Я подозревала, что он сам ради меня, была благодарна, хотя Джон предпочел бы быть погребенным в дорогой его сердцу Северной Ирландии. Но так сложилось, что наши с ним сердца не имели права выбора.

Попросив таксиста подождать, я отправляюсь в администрацию. Там подтверждают факт захоронения и называют координаты, лишь уточнив степень родства. Впрочем, их устраивает и короткое:

– Подруга детства.

Как все просто! От Джона осталась небольшая урна в нише стены рядом с другими такими же урнами. А еще воспоминания. Мои воспоминания, в которых Джон вопреки этой урне живой.

Я категорически запретила себе думать о том, КЕМ он был, вспоминая лишь то, КАКИМ. У Джона все по максимуму, жизнь сплошная игра, с ним было легко и очень трудно одновременно.

Я не верю в переселение душ, второго такого на Земле не будет. И я больше никогда никого не смогу полюбить. После Джона влюбиться в кого-то невозможно. Да и кому это нужно?

Под скромной табличкой «ДЖОН ЛИНЧ» только букетик, который кладу я.

Джон шутил, что его фамилия отражает его жизнь – бесприютный моряк. Окруженный друзьями, единомышленниками и даже поклонницами, он одинок. Мне тоже не удалось пробиться к его «я» через старательно возводимую стену отчуждения. Думала, что сумела, но в последний миг его (и моей) жизни выяснилось, что нет.

Сердце Джона сгорело в печи крематория, мое разорвалось – подозреваю, что в то же мгновение. Джона больше нет, а я существую с чужим сердцем. И как бы оно ни было физически совершенно и принято моим организмом, моя душа в него не переселилась.

Так где же она теперь, моя израненная душа?

Любовь у человека в сердце, а в голове только память – это точно. Моя память хранит о Джоне все, а чужой камень в груди остается глух. Значит, больше не замрет при мысли об объятиях любимого, не будет тосковать из-за того, что Джон не позвонит, чужое сердце не обольется кровью при воспоминании о моей вине.

Внутри кусок льда, холодный, безжизненный. Он исправно гонит по моим артериям кровь, изображает ритмичное биение, но остается бесчувственным. От этой ледышки начала покрываться инеем и остальная я. Обычный лед белый, а лед внутри меня – черный.

Стоявшая неподалеку перед такой же нишей женщина направляется мимо меня к выходу, но останавливается.

– Муж?

Не дождавшись ответа, она протягивает руку, словно желая проверить, жива ли я, но пальцы замирают в нескольких дюймах от моего плеча, наверное, наткнувшись на холод черного льда.

– Поплачьте, станет легче. Я здесь всегда плачу…

Я прикрываю глаза и коротко киваю.

Поплакать бы… Тихо поплакать… завыть от тоски… забиться в истерике…

Если бы я могла! Люди плачут сердцем, именно в нем рождаются слезы.

Но у меня теперь нет даже этого – слез. Нет сердца – нет возможности выплакать свою боль.

Женщина ушла, а я все стою – обледеневшая, бесчувственная, неживая.

Ад бывает разный. Тот, которого боятся все, – горячий, освещенный пламенем костров. Но на Земле есть другой – черный и холодный, в нем невозможно испытать душевные мучения, потому что там умирают даже бессмертные души. В этом аду ярко светит холодное черное солнце, которое для остальных оранжевое и горячее. И спасения в черной ледяной пустыне не существует.

Хочу ли я спасения? Едва ли.

Я вдруг понимаю, почему столько времени не решалась сюда прийти, – было страшно понять, что в своей душевной пустыне я не способна даже страдать.

Сколько проходит времени, не знаю. Поняв, что ни облегчения, ни большей, чем уже есть, боли не будет, я на прощание касаюсь кончиками пальцев урны с прахом Джона и плетусь в администрацию, чтобы оплатить уход за могилой на ближайший год.

У таблички с его именем всегда будут свежие цветы.

Это все, что я теперь могу для него сделать.

Таксист терпеливо ждет…

Я уже в машине, когда звонит Ричардсон с вопросом, где я нахожусь.

– Заехала попрощаться с Джоном.

Эдвард мгновение молчит, потом уточняет:

– Зачем?

– Так было нужно.