Онлайн книга «Про Бабаку Косточкину-2»
— Сладкое детям до года есть вредно! Дайте мне лучше протертый суп с фрикадельками! Но потом она все равно сядет с нами и станет есть сладкое — варенье, картошку — вместе со всеми. А Бабака (да, она тоже будет здесь)… А Бабака станет подливать нам в чашки горячий чай и рассказывать смешные истории про японскую контрразведку. И мы все будем смеяться и держаться за руки, потому что мы всегда так делаем, когда сидим за нашим круглым столом. И пусть со стороны это покажется «ужасно мило», а нам плевать, и мы все равно будем делать, как захотим. Ведь мы же семья, и даже когда мы ссоримся или уезжаем в отпуск не всей семьей, то мы все равно — семья. Даже когда между нами триста лет, все равно! Все равно! Все равно! — Все равно он опоздает, вот увидите! — я услышал папин голос. Я так обрадовался! Господи, как же я обрадовался! 
Но это был не папин голос. Точнее, это был папин голос, но не моего папы. Это был голос папы Кирпичева. Сам папа Кирпичев, живой и невредимый, стоял в каких-то рыжих кустиках в окружении своего живого и невредимого семейства — матери и дочери Кирпичевых (причем не в виде пижам, а в своем естественном, натуральном виде). Он стоял посреди моей (!) комнаты в черном смокинге и в бакенбардах. «Когда он их успел отрастить? — подумал я. — И что это за кустики кругом?» В руке папа Кирпичев держал бокал с шампанским. Это в одной. А в другой — какое-то колесо. По-моему, это даже было то самое… Но это было еще не самое удивительное. Когда я огляделся, то понял, что это была не моя комната. С одной стороны, конечно, она была моя, а с другой — совершенно не моя, а чужая. По ней, увеличенной раз, наверное, в 20–21, разгуливали совершенно чужие и посторонние мне люди. Все они были в черных смокингах и в бальных платьях, и все как один с бокальчиками в руках. Да, неплохо они тут без меня устроились! Эти уважаемые дамы и господа (не знаю даже, как их по-другому назвать) фланировали туда-сюда по моей комнате (За триста лет в ней произошли колоссальные перемены. Кто-то настелил на пол дворцовый, не побоюсь этого слова, паркет, развесил по стенам парадные портреты, а к потолку приделал люстру на тысячу свечей.) Так вот, фланировали они по моей комнате, попивали шампанское и негромко переговаривались. Все это происходило на фоне нежной фортепианной музыки и шелеста дамских вееров. А за роялем, между прочим, сидел не кто иной, как мерзавец Котович. 
Он играл в четыре руки с каким-то громилой в фиалковом фраке. Я подошел к ним поближе. — A-а! Костя! — обрадовался мне Котович. — Знакомься, Костя, это мой коллега по цеху и сердечный друг Собакевич. Гениальный, конгениальный пианист! Очень, очень рекомендую! Я был немного удивлен такой перемене в их отношениях. Собакевич между тем мне мило улыбнулся (у него оказались желтые собачьи клыки, а у Котовича — усы, как у кошки), и они заиграли дальше. Я хотел спросить у Котовича про синий чай и зачем он так со мной поступил, но тут меня кто-то стукнул по плечу. Во все стороны полетели перья. — Костя! Как же я рад тебя видеть, старина! — Господин Гусь? Вы?! Но… — Да, Костя, да! Они выросли! — Гусь, весь в пуху и перьях, просто светился от счастья. — Теперь я даже не знаю, куда их девать. Каждый день набиваю подушки, перьевики шью — открыл небольшой комбинат — а они все лезут и лезут! — Гусь счастливо рассмеялся. — Представляешь, лезут и лезут! — Вам перья очень к лицу, — я был искренне рад за птицу. — Спасибо! Спасибо тебе, сынок! — А мне-то за что? — удивился я. — Ба! Костя! Сколько лет, сколько зим! Передо мной стояли молодожены Альпенгольдовы и ласково держались за руки. Оба были, в отличие от меня, розовые. Натурального телесного цвета. — Ну, как ты? Еще не забыл наши пальцы? — подмигнул мне Альпенгольдов. — Фондюшница-то у нас сломалась, так мы барбекюшницу прикупили! Шашлычки, сосиски-гриль жарим — объедение! Ты заглядывай к нам почаще! — Непременно, — пообещал я, ныряя от них в толпу. 
Мне показалось, что у жены Альпенгольдова опять не хватает двух пальцев. Бр-р-р-р! — Куда же ты, Костя! А пирожка? Отведай моего пирожка! — кто-то сунул мне в рот кусок пирога с грибами. Или с ягодами — я проглотил, не распробовав. Это был уже не Альпенгольдов, а Пампасов — тоже в смокинге и с деревянным ружьем наперевес. Руки, ноги и голова у него были теперь на месте. — Я, ты знаешь, бросил охоту, — доверительно затараторил Григорий Христофорович, хватая меня за руки (тут я заметил, что у него на запястье поверх старой татуировки «Всем покажу!» было написано «Все в лес!»). — Я сейчас все больше по грибы и по ягоды хожу. В Черницкий район езжу на маршрутке, за кладбищем — сразу налево. Ох, и богатые там места, доложу я тебе! — Да что вы своими грибами ребенку голову морочите! — вклинился в наш разговор какой-то румяный и пышущий здоровьем хряк. — Ему в консерваторию, между прочим, надо поступать, на хоровое отделение! У него, между прочим, талант! — Хавроний? — удивился я. В последний раз, когда я его видел (он же был и первый), Хавроний был жареный, с печеным яблоком во рту. — Я самый! — на Хаврония было любо-дорого посмотреть. — Смотался на недельку в отпуск, отдохнул, искупнулся — теперь как новенький! — Понятно. — Ты вот что, послезавтра мне позвони. У меня местечко в ансамбле освободилось. Я попридержу его для тебя. Заметано? — он подмигнул мне бесцветным глазом. — Заметано, — пообещал я, вырываясь из его объятий и ввинчиваясь в толпу. — Костя! Как хорошо, что я тебя наконец нашла! Опять двадцать пять! Ну, кто там еще? — Это МЫ его нашли, а не ВЫ, дорогая Маман! 
Передо мной посреди рыжих кустов стояли Маман и башенка из мальчиков. Точно такая же, как в двадцатой квартире, с той разницей, что теперь их было не семеро, а девять. Двое новорожденных сидели у башенки на макушке и улыбались мне беззубыми ртами: |