Книга Тобол. Много званых, страница 85 – Алексей Иванов

Алёна бросила палку и побежала дальше. Она толкнулась в ближайшие ворота – заперто. Помчалась к другим – тоже заперто. Понеслась к третьим воротам – и там заперто, только собаки лают. Алёна юркнула за поворот.

А на подворье Ремезовых Семён-младший большой лопатой сгребал снег. Обычно двор чистили Лёшка с Лёнькой, сыновья Леонтия, Аконька или Петька – если батюшка брался его вразумлять, но сейчас Семёну хотелось самому размяться в простом и свежем труде. Двор был не слишком большим, наваливать сугроб здесь было негде, и Семён кидал снег в сани с кузовом – потом Гуня вывезет на речку Тырковку. Семён уже завершал работу, когда калитка вдруг распахнулась, сорвав задвижку, и во двор влетела молодая баба. Рваньё и опорки, платок сбился назад, светлые волосы упали на лицо.

– Укрой! – выдохнула баба, увидев Семёна.

Семён остолбенел.

Баба кинулась к крыльцу, спряталась за поленницу и присела, как по нужде. Она смотрела на Семёна снизу, словно волчица, готовая к прыжку.

Во двор через калитку полезли два служилых – Кузьма и Проха.

– Сенька, у тебя беглая прищелилась? – хрипло спросил Проха.

Он был без шапки, ухо окровавленное.

Семён опять поглядел на бабу за поленницей. У неё были глаза, каких Семён даже на иконах не видал. Гиблые проруби, а не глаза. С такими очами рушилось в огненную бездну низверженное гневным господом возлюбленное его дитя, Денница, падший ангел, страшное и проклятое Чигирь-светило.

Семён медленно указал лопатой на беглую.

Служилые, развалив поленницу, с руганью выволокли бабу и от души насовали ей кулаками под дых. Баба согнулась и закашлялась.

– Не на продажу, так зубы выбил бы! – ярился Проха.

– Под плеть сегодня ляжешь, Алёна! – грозил Кузьма.

– Алёна? – тихо поразился Семён.

Его покойную жену тоже звали Алёной.

Беглой связали руки кушаком и погнали со двора мимо Семёна. Баба даже не взглянула на того, кто её выдал. Лицо её было опустошённое.

Семён приставил лопату к крыльцу и вслед за служилыми вышел на улицу. Служилые уводили беглянку, на ходу поддавая ей по бокам и по шее. Алёна спотыкалась и мотала головой. Платок у неё совсем распустился, и светлые тонкие волосы разметались во все стороны. За служилыми и Алёной Семён дошёл до Троицкой площади, до загона, где продавали невольниц. Служилые пихнули Алёну в сарай, в котором держали пленников.

Весь день Семён блуждал по подворью сам не свой, а вечером позвал Леонтия в подклет, чтобы никто из домашних не услышал их разговор.

– Не понимаю я себя, Лёня… – Семён мялся. – Сегодня я встретил бабу ссыльную… И хочу её в холопки выкупить. Попроси у батюшки денег.

Леонтий внимательно рассматривал младшего брата.

– Батя не даст.

– Тогда скажи ему, что я Гуню со двора сведу и продам.

Леонтий знал Семёна: он кроткий, но упрямый. Куда упрямее бати.

– А что случилось, Сень?

– Я божью просьбу услышал, – еле произнёс Семён.

– На твою Алёну похожа? – проницательно спросил Леонтий.

– Не похожа.

Беглянка и вправду ничуть не была похожа на жену Семёна. Его Алёна умерла родами почти четыре года назад. Ей было всего семнадцать; для младенца у неё были припасены ещё собственные игрушки. Она умирала долго и в муках. Не помогли ей ни бабка Мурзиха, повитуха, ни софийский лекарь отец Алфион. От Алёны Семёну осталась дочка Танюшка, которую растила Леонтьева жена Варвара. И ещё осталось воспоминание о глазах умирающей Алёны, которые ослепили тогда Семёна болью, ужасом перед смертью и неверием в то, что господь назначил ей, совсем девчонке, только познавшей семейное счастье, такой вот внезапный и жестокий конец. Эти же глаза сегодня днём Семён увидел за поленницей у беглой ссыльной.

– Я поговорю с батей, Сеня, – пообещал Леонтий.

– Только поскорее. А то её продадут или дальше увезут.

После смерти Алёны Семён как заледенел: не смеялся, избегал других баб, пропадал в церкви, а дома молчал и думал о чём-то своём. Он хотел уйти в монастырь, но что-то его удержало. Наверное, нелепая надежда: а вдруг когда-нибудь он ещё сможет исправить всё то, что случилось с Алёной?

К отцу Леонтий не пошёл – не хватило смелости, и решил просить помощи у матушки. Он выждал, пока в горнице останутся только Варвара с семилетним Федюнькой и четырёхлетней Танюшкой, Маша и Аконя.

– Машка, поди гулять, – сказал он. – Мне с матушкой потолковать надо.

– О чём, Лёнюшка? – спросила Ефимья Митрофановна.

Она сидела в красном углу и сшивала разноцветные лоскутки.

– Сеня девку нашёл.

– Ну и славно. Давно пора.

– Лёнюшка, хорошенький, можно я останусь? – заканючила Маша.

– Не твоё цыплячье дело.

– Да пусть послушает, ей тоже жить, – добродушно рассудила Ефимья Митрофановна. – Только за печку, Маня, уберись, не мешайся.

Маша исчезла за печкой. Варвара тяпкой секла в корытце капусту на пироги. Федюнька и Танюшка играли на половичке. Аконя сидела на своём сундуке и что-то плела из верёвочек, но Аконя – бестолковая, пусть остаётся.

Леонтий рассказал о Семёне и ссыльной. Митрофановна задумалась.

– А обойти нельзя, Лёнюшка? – мягко спросила она.

– Да он будто умом тронулся. Знаешь ведь его: тихий, а не своротишь.

– Ты сам-то что полагаешь?

– Надо выкупить.

– У нас вон Аконька холопка. Куда ещё?

– Место найдём.

– А ты, Варвара, что присоветуешь?

– Баба надобна, – сронила немногословная Варвара.

Митрофановна старела, и всё домашнее хозяйство висело на Варваре и Маше, но Маше замуж пора. Аконя годилась только на работы по двору – за скотиной ходить, а в прочих бабьих заботах была не ловка: ткать не умела, готовила грубо, как на костре, пошлют бельё стирать на реку – утопит бельё. А на подворье четыре мужика, если считать и Петьку, два отрока и два дитя.

– Главное тут – батю уломать, – тяжело вздохнул Леонтий. – Но я не справлюсь. Это только ты можешь, матушка.

– Он в деда Мосея своего поперечный, – кивнула Митрофановна.

– Тебя-то он послушает. Хоть крикун, а поругает, да примет.

О чём и как Ефимья Митрофановна говорила с Семёном Ульяновичем, никто, кроме бесстрастной Варвары, не слышал – все Ремезовы сбежали из горницы в летнюю, холодную половину дома. Слышны были только вопли Семёна Ульяновича, бряканье покатившегося чугунка и детский рёв. Потом Семён Ульянович выскочил в сени, бабахнул дверью и побежал к себе в мастерскую, но по пути на дворе продолжал греметь:

– Батя, сымай штаны, нам высморкаться не во что! Поженили острог на богадельне! Все заодно, только я мимозыря! Отца родного в хлев сселили! Свиней заведу, с ними буду жить! Свинье приятель угол, она с ним чешется!