Книга Плач, страница 171 – К. Дж. Сэнсом

Филип неодобрительно наклонил голову.

– Какое бы утешительное убежище ни предоставили ей паписты, она утратила всякие шансы на спасение.

Николас пристально посмотрел на него:

– Так вы полагаете, сэр, что когда она умрет, то будет гореть в огне, как горела Анна Эскью, только вечно?

– Божьи законы выше человеческого разумения, молодой человек, – твердо ответил Коулсвин.

Я тихо проговорил:

– Если Божьи законы таковы, то их действительно не понять.

Я подумал о Хью Кёртисе, моем подопечном. Когда осенью в Антверпене усилились преследования протестантов, Хью уехал в Гамбург и теперь работал с немецкими ганзейскими купцами. Эта великая борьба между протестантами и католиками по всей Европе теперь могла любого сделать беженцем, заключенным, а то и хуже.

* * *

Процессия все не появлялась, хотя у ворот, где она должна была пройти, забегали туда-сюда устроители, один из которых дрожал от холода в белом стихаре. Мне вспомнилось, как месяц назад викарий опоздал на бесконечно менее важную церемонию, когда Джозефина сочеталась браком с Эдвардом Брауном. Венчание состоялось в маленькой приходской церкви, которую посещал жених; туда собрались его родные и друзья из инна вместе с хозяином Эдварда. У Джозефины не было родственников, и ее выдавал замуж я. Я был горд такой ролью, хотя знал, что буду очень по ней скучать. На прошлой неделе молодые супруги уехали в Норвич. Я нанял одного старого ворчуна по имени Блэйби, чтобы тот присматривал за моим домом, пока я не найду нового стюарда, и кроме него, в моем хозяйстве оставался только Тимоти. Осторожно, очень осторожно я уговаривал мальчика, чтобы он, когда ему исполнится четырнадцать, пошел в подмастерья к кузнецу, который подковывал лошадей в Линкольнс-Инн. Я бы оплатил его обучение, чтобы дать ему шанс в жизни.

И тут я увидел их – впервые за шесть месяцев, перед толпой, чуть в отдалении. Джека и Тамасин. На миссис Барак был теплый плащ с капюшоном, но она выглядела бледной. Я знал от Гая, что две недели назад, в ночь, когда умер король, она родила здоровую дочку. Ей не следовало выходить так скоро на мороз, но я представлял, как она настаивала на этом.

Барак рядом с ней по-прежнему выглядел больным. В его лице была одутловатость, и он набрал вес. Я увидел с замиранием сердца, как колышется пустой правый рукав его кафтана. Он повернул голову и поймал мой взгляд. Тамасин тоже посмотрела в мою сторону, и когда она увидела меня, ее лицо окаменело.

– Идут! – прокатился по толпе гул голосов. Все возбужденно зашевелились, вытягивая шеи и поворачивая головы к Гольбейновским воротам. Из-за них в чистом холодном воздухе раздались песнопения, но потом в течение минуты снова ничего не происходило. Люди подпрыгивали и топали ногами, а некоторые начали ворчать на злом морозе.

Рядом со мной что-то зашевелилось. Я обернулся и увидел Барака, пробирающегося сквозь толпу к нам. Тамасин, как всегда, лютым взглядом смотрела на меня.

Джек уцелевшей рукой взял Николаса за локоть.

– Как дела, Никки-малыш? Я не видел тебя с той ночи. Всё в порядке?

– Да… да. А вы как? – отозвался молодой человек.

Овертон казался удивленным. Да и действительно, тут было чему удивляться: ведь когда он ходил навестить Барака как-то в октябре, Тамасин захлопнула у него перед носом дверь. Деньги, которые я посылал ей через Гая, возвращались без объяснений.

– Как он с тобой обращается? – спросил Джек, кивнув на меня. – Загружает?

– Да… да. Нам в конторе тебя не хватает, – пробормотал Ник.

Барак повернулся ко мне:

– А вы как? – Его глаза, как и одутловатое лицо, были полны боли и потрясения.

– Неплохо. Но мне хотелось известий от тебя… – ответил я.

– Слушайте, – тихо сказал мой бывший помощник. – У меня мало времени. Тамми не хочет, чтобы я с вами разговаривал. Я только пришел сказать: у меня всё в порядке. Когда немного поправлюсь, у меня есть предложение от группы стряпчих поработать с ними – разговаривать с клиентами, искать свидетелей и все такое. Работать там, где не нужны две руки. Так что не волнуйтесь.

– Я страшно сожалею, Джек, страшно, – сказал я. – Тамасин права, считая, что в этом полностью виноват я.

– Чушь! – ответил Барак с отголоском прежней энергии. – Я сам решил участвовать во всем этом, я сам врал ей о том, чем занимаюсь. Или я уже не отвечаю за свои решения? – Спазм гнева отразился на его лице, и я понял, что в его собственных глазах он уже не совсем мужчина. Я ничего не ответил.

– Как поживает новорожденная? – спросил Николас. – Мы слышали, что у тебя дочка.

– Не дает никому покоя за милю от Линкольнс-Инн! Да, она сильная и здоровая, и легкие у нее как у матери. Мы хотим назвать ее Матильдой.

– Поздравляю, Джек, – тихо сказал я.

Барак оглянулся через плечо на Тамасин.

– Ну, мне лучше уйти. Слушайте, когда я снова выйду на работу, со мной можно будет связаться. А насчет этого, – он кивнул на свой пустой рукав, – теперь обрубок заживает, и Гай делает мне какую-то насадку. Она не заменит руку, но, наверное, будет лучше, чем ничего. А Тамми – дайте ей время. Я провожу с ней работу. Просто ей, наверное, легче обвинять вас, чем меня.

В этом была доля правды. И все же миссис Барак имела полное основание винить меня в увечье ее мужа, как я и сам винил себя. Джек кивнул мне и снова повернулся к жене. Тамасин видела, как он говорил со мной, и ее взгляд приобрел теперь оттенок безнадежности, поверженности, что ранило мне сердце. Я отвернулся.

Гул голосов прекратился, толпа снова затихла. Песнопения за Гольбейновскими воротами приближались, стали громче. Все сняли шапки. Я стянул капюшон и ощутил на своей шапочке ледяной воздух. Два верховых распорядителя проскакали под главной аркой, глядя, свободна ли дорога. Потом под широкими сводами, продолжая петь, прошел хор и священники из королевской часовни. За ними следовало сотни три человек в новых черных плащах и с факелами в руках – бедняки, которые по традиции возглавляли похоронную процессию, когда хоронили великих людей. Что ж, теперь в Англии бедняков было в избытке, больше, чем когда-либо.

За ними следовали всадники, десятки всадников со штандартами и флагами. Они определенно были не из бедных – высшие лица королевства в окружении йоменов. Я узнал некоторые лица – Кранмер, Ризли, Пэджет – и склонил голову, якобы скорбя. Наконец они проехали, и показался огромный катафалк. Один из юристов у меня за спиной, оттолкнув Николаса, в раздражении воскликнул:

– Отойди, жердина, дай посмотреть!

Катафалк тянула восьмерка огромных коней под черными попонами, а под золотым балдахином стоял огромный гроб, на крышке которого лежала восковая фигура короля Генриха VIII, поразительно похожая на живого, но не такого, каким я видел его летом, а такого, как на фреске Гольбейна: в расцвете сил, с рыжими волосами и бородой, с мощным, налитым силой телом. Фигура была одета в усыпанный драгоценностями бархат, а на голове у него был ночной колпак. Лицо его хранило выражение умиротворения и покоя – вряд ли при жизни у Генриха когда-либо было такое выражение лица.