Онлайн книга «Государство»
|
– А мнение мы отнесем к способностям или к какому-то другому виду? – Ни в коем случае. Ведь мнение есть не что иное, как то, благодаря чему мы способны мнить. – Но ведь немного раньше ты согласился, что знание и мнение не одно и то же. – Как можно, будучи в здравом уме, считать одним и тем же то, что безошибочно, и то, что исполнено ошибок! – Хорошо. Очевидно, мы с тобой согласны: знание и мнение – разные вещи. – Да, разные. – Значит, каждое из них по своей природе имеет особую направленность и способность. – Непременно. – Знание направлено на бытие, чтобы познать его свойства. – Да. – Мнение же, утверждаем мы, направлено лишь на то, чтобы мнить. – Да. – Познаёт ли оно то же самое, что и знание? И будет ли одним и тем же познаваемое и мнимое? Или это невозможно? – Невозможно по причине того, в чем мы были согласны: каждая способность по своей природе имеет свою направленность; обе эти вещи – мнение и знание – не что иное, как способности, но способности различные, как мы утверждаем, и потому нельзя сделать вывод, что познаваемое и мнимое – одно и то же. – Если бытие познаваемо, то мнимое должно быть чем-то от него отличным. – Да, оно от него отлично. – Значит, мнение направлено на небытие? Или небытие нельзя даже мнить? Подумай-ка: разве не относит к какому-либо предмету свои мнения тот, кто их имеет? Или можно иметь мнение, но ничего не мнить? – Это невозможно. – Так, но хоть что-нибудь одно все же мнит тот, кто имеет мнение? – Да. – Между тем небытие с полным правом можно назвать не одним чем-то, а вовсе ничем. – Конечно. – Поэтому к небытию мы с необходимостью отнесли незнание, а к бытию – познание. – Правильно. – Значит, мнения не относятся ни к бытию, ни к небытию. – Да, не относятся. – Значит, выходит, что мнение – это ни знание, ни незнание? – Видимо, да. – Итак, не совпадая с ними, превосходит ли оно отчетливостью знание, а неотчетливостью – незнание? – Нет, ни в том, ни в другом случае. – Значит, на твой взгляд, мнение более смутно, чем знание, но яснее, чем незнание? – И во много раз. – Но оно не выходит за их пределы? – Да. – Значит, оно – нечто среднее между ними? – Вот именно. – Как мы уже говорили раньше, если обнаружится нечто существующее и вместе с тем несуществующее, место ему будет посредине между чистым бытием и полнейшим небытием и направлено на него будет не знание, а также и не незнание, но опять-таки нечто такое, что окажется посредине между незнанием и знанием. – Это верно. – А теперь посредине между ними оказалось то, что мы называем мнением. – Да, оказалось. – Нам остается, видимо, найти нечто такое, что причастно им обоим – бытию и небытию, но что нельзя назвать ни тем ни другим в чистом виде. Если нечто подобное обнаружится, мы вправе будем назвать это тем, что мы мним; крайним членам мы припишем свойство быть крайними, а среднему между ними – средним. Разве не так? – Так. – Положив это в основу, пусть, скажу я, ведет со мной беседу и пусть ответит мне тот добрый человек, который отрицает прекрасное само по себе и некую самотождественную идею такого прекрасного. Он находит, что красивого много, этот любитель зрелищ, и не выносит, когда ему говорят, что прекрасное, так же как справедливое, едино, да и все остальное тоже. «Милейший, – скажем мы ему, – из такого множества прекрасных вещей разве не найдется ничего, что может оказаться безобразным? Или из числа справедливых поступков такой, что окажется несправедливым, а из числа благочестивых – нечестивым?» – Да, эти вещи неизбежно окажутся в каком-то отношении прекрасными и в каком-то безобразными. Так же точно и остальное, о чем ты спрашиваешь. – А многим вещам, являющимся вдвое большими чего-либо, разве это мешает оказаться в другом отношении вдвое меньшими? – Ничуть. – А если мы назовем что-либо большим, малым, легким, тяжелым, то разве для этого будет больше оснований, чем для противоположных обозначений? – Нет, каждой вещи принадлежат оба обозначения. – Так будет ли каждая из многих названных вещей преимущественно такой, как ее назвали, или не будет? – Это словно двусмысленность из тех, что в ходу на пирушках, или словно детская загадка о том, как евнух хотел убить летучую мышь: надо догадаться, что он бросил и на чем летучая мышь сидела. И здесь все имеет два смысла, и ни о какой вещи нельзя твердо предполагать, что она такая или иная либо что к ней подходят оба обозначения или не подходит ни одно из них. – Что же ты сделаешь с такими обозначениями? Можешь ли ты отвести им лучшее место, чем посредине между бытием и небытием? Они не туманнее небытия и не окажутся еще более несуществующими, чем оно, а с другой стороны, они не яснее бытия и не окажутся более, чем оно, существующими. – Совершенно верно. – Значит, мы, очевидно, нашли, что общепринятые суждения большинства относительно прекрасного и ему подобного большей частью колеблются где-то между небытием и чистым бытием. – Да, мы это нашли. – А у нас уже прежде было условлено, что, если обнаружится нечто подобное, это надлежит считать тем, что мы мним, а не тем, что познаём, так как то, что колеблется в этом промежутке, улавливается промежуточной способностью. – Да, мы так условились. – Следовательно, о тех, кто замечает много прекрасного, но не видит прекрасного самого по себе и не может следовать за тем, кто к нему ведет, а также о тех, кто замечает много справедливых поступков, но не справедливость самое по себе и так далее, мы скажем, что обо всем этом у них имеется мнение, но они не знают ничего из того, что мнят. – Да, необходимо сказать именно так. – А что же мы скажем о тех, кто созерцает сами эти [сущности], вечно тождественные самим себе? Ведь они познают их, а не только мнят? – И это необходимо. – И мы скажем, что эти уважают и любят то, что они познают, а те – то, что они мнят. Ведь мы помним, что они любят и замечают, как мы говорили, звуки, красивые цвета и тому подобное, но даже не допускают существования прекрасного самого по себе. – Да, мы это помним. – Так что мы не ошибемся, если назовем их скорее любителями мнений, чем любителями мудрости? И неужели же они будут очень сердиться, если мы так скажем? |