Книга Две жены для Святослава, страница 49 – Елизавета Дворецкая

Гуннхильд опустила глаза, вертя в руках нож.

– Но… – нерешительно начала она. – Не думай, что я хочу от тебя избавиться, но разве ты хочешь вечно сидеть тут и тосковать? Ты молод, уже совсем здоров. Я понимаю, но… тебе же нужно что-то делать дальше. Так почему бы и не Восточный Путь?

– Харальд говорил с тобой? – больше утвердительно, чем вопросительно уточнил Рагнвальд. Взял кусочек окорока из ее руки и стал жевать.

– Мы говорили… Но если ты не хочешь, мы не станем гнать тебя из дома. Ты мой брат, мой последний родич. Живи сколько пожелаешь. Я буду очень рада, клянусь!

«Живи сколько пожелаешь!» Добрая сестра приглашает его гостить в собственном родном доме! И впервые Рагнвальд подумал: тролли с ним, может, и впрямь… Чего он засел тут, как старуха у разбитого горшка?

Вспомнилась «королевская доска» с расчерченными полями, на ней шарики желтого и зеленого стекла. Харальд – искусный игрок. Знает, как улаживать дела в своем королевстве – и на доске, и в жизни.

* * *

Прошлогодний йоль в Хейдабьюре выдался самым унылым на памяти ныне живущих: только что пришли вести о гибели Олава конунга и, как говорили, Рагнвальда тоже, а королева Асфрид умерла еще до того. Судьба Гуннхильд оставалась неизвестной, из всей семьи в Слиасторпе одиноко жила лишь Одиндис, вдова Сигтрюгга и мать Рагнвальда. Поэтому хёвдинги давали пиры у себя, приносили жертвы больше обычного, пытаясь отвратить гнев обезумевшей судьбы и призвать на помощь богов, но конунгова усадьба стояла тихая и темная.

Но теперь все изменилось, и уже новый конунг Харальд объявил, что он и королева Гуннхильд приглашают к себе на жертвенные пиры всех добрых людей в любой день из двенадцати йольских дней. Дощатые стены снова украсились ткаными коврами и венками из елового лапника, вспыхнули огни, зазвучали рога. Перед самой длинной ночью года погасили старый огонь, Харальд и Рагнвальд выбили новый, подожгли костер, и каждый из многочисленных жителей Хейдабьюра и Слиасторпа тянул свой факел к разгорающемуся священному пламени, чтобы принести свет и тепло возрождающегося солнца в свой темный дом.

Гуннхильд и Одиндис привезли на площадку святилища телегу, где возлежал огромный черный боров в венке из увитого лентами лапника (сзади телегу толкали еще трое крепких слуг). Здесь его сняли наземь, королева помазала ему голову медом и маслом, посвящая Одину и Фригг, потом Харальд сам заколол его. Обе женщины кропили жертвенной кровью восторженно кричащую толпу, на камень-жертвенник возложили голову и ноги животного.

На другой день пировали у конунга. Под крик гостей и пение рогов четверо слуг внесли на огромном деревянном блюде тушу борова, запеченную за ночь в каменной яме, и сам конунг Харальд приветствовал его на своем высоком месте, с воздетым серебряным рогом. Рядом стояла Гуннхильд, на округлой руке ее сверкал золотом и алыми самоцветами браслет – священное Кольцо Фрейи – который могла надевать только она одна и только по самым торжественным случаям. Рагнвальд подмигнул ей, напоминая, как в детстве они веселились, называя это блюдо «свинской лодкой». Тогда их было пятеро, внуков королевы Асфрид: кроме них двоих, еще Рагнейд – ныне ободритская княгиня Громослава, Олав – младший брат Рагнвальда, погибший в Ирландии в возрасте семнадцати лет, и Астрид – младшая дочь Олава Говоруна, умершая в тринадцать лет. Рагнвальд оглядел палату: есть и знакомые лица, но сколько же новых людей!

И сейчас все они тянули руки к блюду, норовя сцапать какую-нибудь из жареных кур или тушку зайца, коими был обложен кабан – ведь негоже конунгу йольского стола прибывать на празднество без дружины. Пышно та дружина украшена кольчугами из колечек лука, шлемами из вареной репы, снаряжена морковными мечами! Славная будет битва!

– Первый кубок мы выпьем за Одина! – провозглашал со своего места Харальд.

В новом красном кафтане с золотой тесьмой, он стоял на ступеньках, благодаря высокому росту и длинным рукам подняв сияющий золотом и самоцветами кубок чуть ли не к самой кровле. Одетый пламенным сиянием – вокруг него на столбах горели факелы, еще пару факелов держали слуги, освещая своего повелителя, – с золотой бородой и сверкающими голубыми глазами, Харальд походил на Тора. Он произносил ровно те же слова, что каждый конунг Северных Стран всех поколений, сколько их было, и оттого казалось, что кубок поднимают одновременно все – и ныне живущие и уже отжившие, витающие тенями под высокой кровлей. Столько людей повторяли эти слова в течение многих веков, вкладывая в них всю силу сердца, что теперь сами они стали волшебным ключом: произносящий их мигом оказывался у конца радужного моста.

И где-то высоко-высоко, за тем мостом, слышался отдаленный гул голосов еще не рожденных поколений…

– Второй кубок мы выпьем за Фрейра и Ньёрда, за добрый урожай и мир!

– За Фрейра! За мир! – кричали сотни людей за длинными столами.

Кричали во всю мощь – чтобы боги непременно услышали и больше не посылали таких ужасов, которые пришлось пережить перед прошлым йолем.

– А третий кубок мы выпьем за здоровье и благополучие нашего конунга, Харальда сына Горма! – сказал Регнер, выпрямившись в свой немалый рост.

Крики тоже ответили громкие, но тише прежних. А Рагнвальду эти слова вдруг резанули по сердцу, как нож. Это было неправильно. «Нашему конунгу, Рагнвальду сыну Сигтрюгга!» – вот что полагалось провозглашать в этой палате над третьим кубком. Там, где его предки в трех поколениях – Олав Говорун, Кнут, Олав Старый – славили богов на йольских пирах последние сто лет…

Закатав рукава, Харальд взял длинный нож и стал делить кабана. Рагнвальду достался второй кусок – после конунгова, потом слуги стали раздавать мясо прочим гостям. Разносили порезанные караваи свежего хлеба, испеченного к йолю, целыми котлами таскали рыбные и мясные похлебки и сладкую кашу на молоке. В котел по обычаю бросили очищенный лесной орешек: кому он достанется, тому королева преподнесет подарок.

Утолив первый голод, подняли «поминальную чашу» – за всех предков и умерших, кто в эти ночи навещает живых. Палата затихла: после недавних битв у многих остались свежие раны на сердце. Даже Харальд опустил голову, и Рагнвальд вдруг пожалел его. Если от семьи Олава Говоруна все же уцелели три человека, то Харальд потерял всех близких: отца, мать, брата, сестру и даже первую жену, Хлоду. Его старший брат Кнут, первый жених Гуннхильд, погиб внезапной и нелепой смертью – почти как Сигурд Убийца Дракона, когда вовсе не ожидал нападения. А значит, и он теперь у Хель.

И королева Асфрид, бабушка, вспоминал Рагнвальд. И Тюра, мать Харальда. И Ингер… Все эти три женщины были так прекрасны каждая по-своему; так мудры и благородны, что заслужили право сидеть на небесных престолах, будто богини. Если бы хоть кто-то выбирал для них посмертную участь – как выбирает Христос для своих людей, – то уж верно, все три эти женщины сейчас сидели бы на тронах, сделанных из солнечного света. А они с Гуннхильд знали бы, что в свой срок встретятся с ними снова. Для этого даже не нужно совершать подвигов – лишь любить этого бога и выполнять его пожелания. Может, ради новой встречи с Ингер там, где уже никакое зло не сможет разлучить их, – это не такая уж большая цена?