Онлайн книга «Город Лестниц»
|
Вот тебе алебардой! Он вспоминает, как исчезали вдали родные берега, а он стоял на палубе сайпурского дредноута и смотрел вдаль. Вот тебе алебардой. И вдруг он сознает, что все это время орал на пределе легких. «Я проклинаю мир не за то, что он украл мое сокровище. Я проклинаю его за то, что мне сказали, что сокровище при мне, лишь после того, как я стал другим человеком». Урав стонет, скулит. Щупальца теряют хватку. Из твари словно выходит воздух, и она сдувается, медленно оседая, как огромное черное дерево. Веревки гудят и жалуются под грузом огромного тела, но держат, и Урав беспомощно висит в их тенетах. До Сигруда доходит, что на мосту вопят от радости. Но он видит: внутри твари все еще бьется сердце, там есть кровоток, органы пульсируют… «Он еще не сдох. Не сдох…» И тут из моря щупалец у его ног вдруг всплывает ярко-золотой глаз. Прищуривается, пристально оглядывая дрейлинга. И бессильно обвисшие конечности вдруг наливаются силой, взлетают вверх, вцепляются в самую слабую опору моста и рвут ее на себя. Сигруд едва успевает заметить, как справа мелькает что-то темное, на глазах увеличивающееся в размере, – и тут в нескольких ярдах от него лед проламывает огромный камень. Сигруд успевает только сказать: – Вот дерь… И тут лед под ним накреняется, как детские качельки, и его подкидывает футов на сорок. А потом над ним смыкаются холод и вода. Вода врывается в нос и глотку. Течение заливается в синусы, просачивается в легкие, еще немного – и он кашлянет… Нельзя тонуть. Внутри горит воздух. Он опрокидывается на спину, смотрит вверх: над ним небо, непроницаемое, как расплавленное стекло. Нельзя тонуть. Над ним бьется в веревках Урав. А над тварью плотной черной аркой выгибается мост. Сигруд отталкивается ногами и плывет к расширяющейся над ним полынье. И тут плотная черная арка моста становится менее… плотной. Сквозь призму взбаламученной воды и льда кажется, что она вовсе исчезла. И тут в темную воду бухает камень десяти футов в поперечнике, вокруг него завиваются и колышутся ленты пузырей. Сигруд кидается в сторону, а следом набегает ударная волна и отбрасывает еще дальше… Нельзя тонуть. Нельзя попадать под камень. В воду обрушиваются еще камни, гулко бухают вокруг, и его выносит вверх, вверх… Поверхность воды плотная, он не может пробить ее, не получается… И тогда он раздирает ее руками, открывает рот и вдыхает полной грудью зимний воздух. Сигруд выползает из воды на лед. Подальше от моста лед, к счастью, так же прочен. Он оглядывается и видит, что моста больше нет: он рушится в воду, поднимая волну за волной… и Урава, кстати, нигде не видно. Накатывает слабость, знобит. Сигруд стоит на коленях на льду и выглядывает хоть какой-то знак, что его ждут: костер, веревку, лодку наконец… Но все, что он видит, – это шар слабого желтого света, свет скользит к нему под водой, расталкивая глыбы льда, как обрывки салфетки. – Хм, – говорит он себе. И смотрит на свои руки и ноги: во время боя жир смылся, а с ним – и те защитные свойства, которыми наделила его Шара. И тут вокруг Сигруда вырастает лес щупалец, и разевается перед ним дрожащая, ширящаяся пасть, в которой не хватает многих зубов. А потом дрейлинга мягко толкают в спину, словно бы приглашая внутрь. * * * Сигруд открывает глаз. Он сидит на широкой черной равнине. Небо над головой тоже черное. Он понимает, что вокруг есть пейзаж, только потому, что на горизонте висит огромный горящий желтый глаз, и отсветы желтого ложатся на черные пески. Он слышит голос: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ. Сигруд оглядывается: кругом тянется поле, на поле сидят трупы, сухие, пепельно-бледные, словно бы из них выкипятили всю влагу. На одном – форма полицейского, у другого в руке удочка. Все трупы сидят лицом к глазу, и на каждом лице, иссушенном и сером, гримаса дикой боли. И тут он видит, что груди трупов приподымаются в ритме медленного дыхания. Значит… значит, они – живы… Снова тот же голос: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ, ИБО ТЫ ПАЛ. Сигруд смотрит вниз. Он все еще обнажен, на нем лишь сапоги, перевязь с кинжалом и перчатка на правой руке. Он дотрагивается до кинжала и припоминает слова Шары: «Возможно, придется взять дело в собственные руки…» Голос произносит: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ, ИБО ТЫ НЕЧИСТ. Сигруд вынимает кинжал из ножен и думает: почему бы не прижать его к запястью, не вскрыть вену… но почему-то замирает в сомнениях. Голос сообщает: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ И ЧЕРЕЗ БОЛЬ ОБРЕТЕШЬ ПРАВЕДНОСТЬ. Сигруд ждет, кончик клинка завис над запястьем. Черная равнина окрашивается, течет, меняет очертания, и наконец вокруг поднимаются стены его прежней камеры в Слондхейме – тюрьме, где тьма и холод день за днем высасывали из него жизнь. «И что, – удивляется дрейлинг, – это и есть жуткий ад Урава?» Похоже, что так, но он не спешит опускать лезвие. В двери его камеры горит огромный желтый глаз. Слышится голос: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ. ТЫ ПОЗНАЕШЬ СТРАДАНИЕ. ТЫ ОЧИСТИШЬСЯ ОТ ГРЕХА. Сигруд ждет. Ждет, что откроются старые раны, а переломы и ушибы, которыми его наградили в тюрьме, напомнят о себе свежей болью… но этого не происходит. Голос теперь звучит немного недовольно: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ. Сигруд оглядывается, кончик клинка завис над запястьем. – Хорошо, – медленно выговаривает он. – Но – когда? Голос не отвечает. – Разве это не ад? – спрашивает Сигруд. – Разве я не должен страдать? В ответ – молчание. Стены исчезают, мгновенно перетекая в другие декорации, одна другой ужаснее: вот он лежит на утыканном гвоздями ложе, висит над извергающимся вулканом, тонет в черной глубине моря, возвращается в Дрейланд и видит дымы над горизонтом… Но ни одно из видений не причиняет ему физической или душевной боли. Сигруд озирается: – А что, собственно, происходит? – спрашивает он, окончательно запутавшись. Стены расплываются, и теперь он снова сидит на черной равнине рядом с хрипло дышащими пепельными трупами, а его буравит яростным взглядом желтый глаз. На мгновение его посещает мысль: может, меня не берет, потому что я дрейлинг? Хотя нет, вряд ли… И тут он сознает, что правая ладонь легонько подрагивает. Он смотрит на правую руку, скрытую под перчаткой, и до него наконец доходит. Голос сердито произносит: БОЛЬ – ТВОЕ БУДУЩЕЕ. БОЛЬ ОЧИЩАЕТ. Сигруд говорит: – Но ты не можешь научить меня боли, – и принимается стаскивать тугую перчатку с пальцев, – ибо я уже познал ее. |