Книга Пленница судьбы, страница 36 – Лора Бекитт

Женщина тихо засмеялась:

— Я тоже небогата. Мы вдвоем живем на жалованье сына, сбережений нет…

— Вот видите, кое-что общее у нас уже есть.

Когда они прощались, Александр сказал:

— Не думайте обо мне плохо, Люси. Несмотря на свои слова, я буду защищать Париж в числе других безумцев…

— Не сомневаюсь. Только будьте осторожны.

Шанталь вернулась домой. В маленькой квартирке было темно и тихо. Она переоделась и немного посидела в кресле, потом неожиданно подошла к инструменту и взяла несколько аккордов. И тут же бросила, поняв, что не может играть. Сейчас музыка не могла спасти ее от мыслей о безрадостном будущем.

Кристиан пришел поздно; он выглядел озабоченным и усталым. Шанталь пододвинула ему тарелку с мясным рагу и зеленым салатом, а потом налила чашку настоящего кофе, который выменяла на черном рынке на свое золотое кольцо.

— Мы еще можем покупать мясо, мама?

— Пока да.

— Я слышал, фунт говяжьего филе стоит больше четырех франков.

Шанталь беспечно пожала плечами.

— Пора отказаться от всего этого, — сказал Кристиан.

— Я не хочу, чтобы ты от чего-либо отказывался.

— Для меня не так уж важно, ем я мясо или хлеб. Главное, чтобы ты была счастлива, мама.

Счастлива? Она смотрела на своего сына: легкая светлая улыбка и глаза, прозрачные, как капли дождя, и такие же чистые. Он видел, он жил!

— Да, я счастлива, — просто сказала женщина.

Кристиан рассказал о восстании на Гревской площади и назначении Комитета общественного спасения.

— Не думаю, что революционное правительство удержит власть, — сказал он. — Но это восстание наверняка сорвет переговоры Франции с Пруссией.

— Сегодня я встретила человека, который сказал, что лучше сдать Париж: это поможет сохранить человеческие жизни. Пусть сапоги пруссаков будут ступать по нашим улицам, зато меньше людей умрет от голода и холода.

Шанталь рассказала сыну об Александре и задумчиво прибавила:

— Почему-то мне показалось, будто я его уже где-то видела или что мы и вовсе знакомы много лет.

Кристиан внимательно посмотрел на мать, потом сказал:

— Возможно, он прав. Быть может, стоит забыть о глупой гордости…

— Мне кажется, я зря сижу дома, — заметила Шанталь. — Почему бы мне не поработать в госпитале? Так я смогу принести людям пользу в это нелегкое время.

Кристиан протянул руку и коснулся ее плеча.

— Будешь ли ты работать в госпитале или сидеть дома — неважно. Все равно ты ангел, мама.

Шанталь грустно улыбнулась.

— А как твоя личная жизнь? — спросила она.

— Ты имеешь в виду нас с Аннабель?

— Да.

— Сейчас не время. Война. — В голосе Кристиана звучало встревожившее ее равнодушие. — Аннабель всего девятнадцать, она подождет. Я устал, пойду лягу. Спасибо за ужин.

Он разделся и лег, но уснул не сразу, потому что на душе лежала какая-то тяжесть.

Несмотря на суровые времена, жизнь Кристиана устроилась как нельзя лучше: он занимался делом, которое ему нравилось, мог содержать себя и мать, в него была влюблена прекрасная девушка. И главное — он видел. И все-таки в душе молодого человека жило нечто такое, что мешало поддаться опьянению настоящим.

То были мысли о Мари.

Была середина ноября. Все вокруг окутывал мягкий слоистый туман, облака казались подбитыми ватой.

С начала месяца Шанталь три раза в неделю посещала ближайший госпиталь Красного Креста: помогала сестрам милосердия ухаживать за больными и ранеными. Рядом с ней трудились парижанки — и простолюдинки, и аристократки. Дамы без сожаления сняли браслеты и кольца, не жалея рук, щипали корпию и скатывали бинты. Горе, тревога, голод, страх уравняли всех.

Шанталь понимала, почему парижане боятся сдачи города: отныне дворцы и соборы Парижа перестали быть неподвижными архитектурными конструкциями, они превратились в своего рода символы свободы, гордости, символы прежней, потерянной жизни.

Шанталь шла по улице; ее обгоняли другие женщины, озабоченные и, как правило, одинаково одетые. В те дни скромность одежды даже обеспеченных дам граничила с бедностью. Суровые времена оттеснили куда-то мысли о нарядах и удовольствиях. Черные, темно-синие или темно-коричневые цвета оживляли лишь белоснежные крылатые чепцы сестер милосердия. Со шляпок многих женщин свисали траурные вуали. Не было слышно ни смеха, ни громких голосов. В танцевальных залах разместились госпитали.

Больничный рацион был скуден, а потому женщины выбирали подопечных из числа раненых и приносили им суп, который варили дома, или какую-либо другую еду. Шанталь взялась опекать молодого тяжелораненого солдата, чисто по-женски пленившись его поступком на войне. Во время сражения при Бурже он был послан с разведкой, но на обратном пути наткнулся на пруссаков. Они стреляли в него и ранили, но, к счастью, ни одна из многочисленных ран не была смертельной. Каким-то чудом он добрался до своих и передал важные сведения. Узнав об этом, командование нашло возможность отправить его в Париж.

Когда Шанталь завела речь о его подвиге, он сказал;

— Нельзя судить о человеке по его поведению на войне. Там постоянно ощущаешь себя то ли пьяным, то ли безумным. Кажется, будто играешь в страшную игру. Быть смелым на войне — пустяки. Тут все продиктовано инстинктом самосохранения. Мирная жизнь — это совсем другое, она требует больше разума, больше мужества, не говоря уже о сердечной теплоте.

Его слова очень понравились женщине, и она твердо решила помогать именно этому солдату. Шанталь знала, что он не вернется в армию, — у него была серьезно повреждена нога, но, как казалось женщине, куда больше его тревожило что-то другое. Ей было известно его имя — Эжен Орвиль, и она без колебаний обратилась к нему просто по имени:

— Хотите, я напишу письмо, Эжен?

— Кому?

— Разве у вас нет родных?

— Есть. Куча братьев и сестер, да и родители еще, должно быть, живы. Но что им писать? Мы слишком давно не виделись.

— А больше никого?

Он помедлил, словно не решаясь переступить запретную черту.

— У меня была жена. Мы расстались — в основном по моей вине. В то время мы оба работали на фабрике. Я был недоволен своей жизнью, жена раздражала меня молчаливостью, равнодушием. Потом я случайно убил человека — это стало поводом для бегства. А она ждала ребенка. Каково ей пришлось потом? Ребенок наверняка умер: в таких условиях дети не выживали. Теперь я мечтаю о том, чтобы найти ее, хотя понимаю, что это невозможно.

— Почему же нет? Можно обратиться в префектуру; по крайней мере, вам скажут, живет ли ваша жена в Париже. И если она… умерла, вы об этом тоже узнаете.