Книга Сердце странника, страница 36 – Анна Климова

В трубке повисло напряженное молчание. Потом он услышал:

— Это… ты сделал?

Соврать было бы лучшим выходом, но что потом?

— Я, — тихо признался Ник. — Я только…

— Не надо. И никуда не выходи. Будь на месте.

Трубка захлебнулась короткими гудками.

Весь вечер он провел в каком-то отрешенно-тревожном состоянии. Вдобавок ко всему на провода упало дерево и весь дом, весь этот огромный дом погрузился во мрак, как в воду полярного моря. Стало как никогда тоскливо. Даже тоскливее, чем от жутковатой книги Гюго про уродцев, которую он терзал целый день, сидя в зачехленном кресле. Захотелось позвонить матери.

Телефонная трубка снова была снята. С помощью зажигалки он рассмотрел цифры на кнопках и набрал номер.

— Да? — услышал он голос матери.

— Это я, мам.

— Коленька! Господи боже, где ты?! Что же ты со мной делаешь, а? Я тебя спрашиваю?! Три дня я как на иголках! Слышишь?

— Слышу, — буркнул он.

— Немедленно приезжай домой. Как ты можешь вот так, ничего не сказав матери?

Мать всхлипывала и задыхалась.

— Мам, прости.

— Где ты? Можешь мне сказать? Я приеду за тобой.

— Не надо.

— Почему не надо? Я места себе не нахожу!

— Я сам приеду. Но не сейчас.

— Как это не сейчас?! На улице холодно, а ты в одном свитере!

— Со мной все в порядке.

— Мы все волнуемся! И папа, и тетя Таня. Пропал с концами! Что делать, ума не приложу. Все из рук валится. Ни сесть, ни встать. Ты хоть раз о матери подумай. Хоть раз! Что ж ты за дите у меня такое?

— Мам, не плачь, ладно?

— А что мне еще остается? Я что, по-твоему, каменная? Ведь доводишь! Трясусь вот вся! Уж наказал так наказал!

— Мам, ты видела… Олега?

— Да пропади он пропадом, Олег этот! Никто нам, сыночка, не нужен. Дура я была. Ты уж прости меня. Каюсь, каждую минуту каюсь. Я только тебя люблю, родной мой.

В глазах у Кольки защипало, а в горле застрял горький комок.

— Мам, не надо.

— Приезжай, родненький. Все у нас теперь будет хорошо…

— Мам, что Олег говорил?

— Говорил, что ты у него на фирме что-то испортил. Но он постарается все уладить. Так что не бойся.

— Я не боюсь. И тем более его! Не боюсь! Вот так! — выкрикнул он, дав петуха.

Сама мысль о том, что кто-то думает о нем как о трусе, полоснула хуже острого ножа. Он и представить не мог, что его гордое исчезновение обернется трусливым побегом. Маленькая шутка с фирмой Олега того не стоила. Зачем было поднимать такую шумиху из-за того, что сотрудники фирмы, включив утром компьютеры, вдруг увидели на экранах забавную заставку — голенького Олежека, обнимающего такого же голенького мужика? Картинку не составило труда найти в Интернете и немножко подкорректировать, подставив лицо мамкиного ухажера из фотографии, которую он обнаружил в альбоме. Получилось хоть и неприлично, но смешно. Как раз то, что надо.

— Коленька, сынок, возвращайся домой. Я тебя прошу.

Действительно, надо было что-то делать, но возвращаться именно теперь не хотелось. Потому что представился язвительный Олежек: «Что, решил вернуться и просить защиты у мамочки?» Он должен был сам во всем разобраться.

— Ну что ты там молчишь, Коля?

— Я сейчас не могу. Но как только смогу, сразу вернусь. Со мной все в порядке. Все в порядке! Пока, мам.

— Коля…

— Пока!

Он положил трубку и нервно заходил по гостиной, погруженной во тьму.

Из-за чего, из-за чего весь сыр-бор? Ну, положим, передача по телевидению не про него, да и у Олежека есть причина жаждать встречи с ним. Но отчего так тревожно, так гнусно на душе? И вообще, правильно ли он, Колька, сделал, вмешавшись в отношения матери с Олежеком? Ведь любит же он Веру (кажется). Почему мать не может? Какой черт вселился в него, преподнося все в черном свете?

Все последние дни он только об этом и думал. Тишина вдруг многократно усилила мысли, словно голос в пустом спортзале. Тишина и безделье вынудили задуматься о вещах, которые он раньше игнорировал или о них подумать было некогда. В голову полезла философская чушь про звезды и смысл жизни. Вдруг поперли стихи, которые могли бы сложиться в поэму, но оборвались на четвертой строке:

Капризная рифма ускользала, заставляя мучиться и хвататься за какую-нибудь книгу.

Постепенно им овладевало тоскливо-меланхоличное настроение с глобально-умозрительным состоянием ума, когда хочется думать обо всем и ни о чем конкретно.

Иногда он спускался на землю и размышлял о людях, которые ему были дороги. Захотелось оправдать все чужие несправедливости только потому, что Вера проявила такое участие к нему.

Ветер на улице усиливался.

Тоска не уходила.

Отвратительно в такой момент находиться в огромном и темном доме одному. Совсем одному. Ни звука. Да бледные лунные пятна на полу и на стенах вносят какую-то кладбищенскую нотку в и без того нерадужное настроение.

Коля почувствовал себя на другом конце вселенной, где нет уже ничего — ни людей, ни городов, ни машин.

Сразу куда-то ушло раздражение и подспудное высокомерие, с которыми он относился к толпам народа, штурмующим общественный транспорт и наступающим на новые ботинки. Строчка из песенки группы «Авария» — «соседи, вешайтесь, подонки!» — не казалась уже на 100 % верной и на 200 % забавной. Ему вдруг остро захотелось оказаться в битком набитом автобусе и уступить насиженное место какой-нибудь усталой тетке. И простое пожатие руки соседу Антону, жившему этажом выше, с которым Колька без устали собачился, не казалось таким уж невозможным.

Захотелось к людям. Оказалось, мизантропия легко лечится одиночеством.

Колька остановился у окна, привлеченный отблесками света, источник которого был где-то за забором, окружавшим участок. В одной из дач кто-то жил! Там люди!

Не раздумывая ни секунды, Ник мгновенно нашел куртку и выскочил из дома. Перелез через забор рядом с упавшей сосной и действительно обнаружил аккуратненький дачный домик, освещенный изнутри. На всякий случай заглянул в окошко. За столом сидели дети и с аппетитом что-то ели. Взрослых видно не было.

* * *

— Вы тут одни? — спросил Ник.

— Одни, разве не видно? — ответил Витек. — А тебе что?

Нагловато ответил, но чего не стерпишь в гостях?