Книга Хэда, страница 51 – Николай Задорнов

Таракити выпил чашечку сакэ. Его посадили за столик, вся семья тут же, хозяин еще раз сам налил, поднес и попросил с поклоном взять из своих рук. Отец сидит в другом доме, у соседа. Слышно, как он разговаривает. Дома построены очень близко друг к другу – все слышно. Там тоже угощают.

– Пенька! – орет отец по-русски. – Смола! Хлеб!

Хозяин заслышал шаги на улице и вышел угощать и зазывать. Ввалились четверо матросов и унтер Глухарев. С ними Иосида. Его все знают: всем товарищ, веселый.

Таракити, падая на колени, опустился ниц, кланяясь переводчику.

– Не бойся. Это шпион хороший! – сказал Сидоров.

– И выпить не дурак, – добавил Маточкин.

– А все равно подведет, – заметил матрос Строд с сивыми усами.

– Васька Букреев с ним приятель, – сказал Берзинь.

– Не знаем, что там у Васьки получилось. Не этот ли Иуда виноват, – возразил Строд.

Матросы попросили Иосиду объяснить хозяину, чтобы сменил чашки, подал большие. Хозяин и хозяйка поняли, закивали головами. Хозяйка принесла чайные.

Еще недавно слово «пенька» искали в голландских и китайских словарях, но не нашли. Японцы не понимали, чего от них хотят. Иосида, живший когда-то в Иркутске, помог, и разобрались. В России его оставляли, предлагали учиться на православного священника. Но он возвратился в Японию. Чиновники пригрозили казнью, если не согласится быть шпионом. История эта известна матросам.

– Чем же человек виноват, – говорит Сидоров, – ежели его заставили. И тебя бы заставили, и ты бы старался.

Глухарев выпил сразу две полных чашки сакэ.

– Слабовата! – сказал он. – Не берет.

– Да, слабо берет. Вот виски, та покрепше...

– Сколько раз я тебе говорил, – пояснял Глухарев, клонясь через стол. – Осмолят пазы, уберут потеки смолы и обстрогают. Будет гладкое, как яичко. Это когда строится баркас. А на шхуне все высмолят. Потом обшивать медными листами...

Глухарев раскурил трубку. Иосида переводил и тут же, как бы для ясности, что-то рисовал кистью на листе бумаги или писал японской азбукой.

– Для доноса записывает беседу, – сказал Строд и посмотрел на Таракити, как бы остерегая. – Преступления нет, а они привяжутся.

– А потом покроем краской. Вот тогда будет карафунэ! А мне надо идти.

– Да, ты унтер, тебе нельзя, – сказал Строд.

– Теперь лучше понял, как строится западный корабль, – молвил Таракити.

Всех матросов он знал хорошо, но сейчас не сразу мог разобрать, который Маточкин, а который Строд.

– Бывает пеньковая посконь, – объяснял Глухарев. – Ты должен знать, – обратился он к переводчику, – из нее хорошая одежда. А Букреев вил на колесах пеньковые канаты, да его взял с собой адмирал в Симода.

– О-о! В Симода! Хоросё! – сказал Иосида.

Глухарев помолчал, пригляделся к нему и ушел.

– Смола! – орет у соседей отец.

Через дверь видны остановившиеся у фонаря люди в перемазанных парусинниках.

– Ребята, айда в кабак! – крикнул им Сидоров.

Вошли кузнецы с подмастерьями-японцами.

Иосида уронил голову на столик и горько всхлипывал.

– Ка-му щастье – каму не-ету, э-э-э, – орал он и размахнулся в воздухе кулаком.

Молодой матрос Маточкин зашел за занавеску, и там послышался визг и хохот. По всей улице пение, крики. В открытое окно тихо веет теплом и цветущим весенним лесом.

Вошла и поклонилась высокая девушка, лицо ее в меру нарумянено. Она в наколках на распущенных волосах, одета хорошо, в богатом шелке.

– Эй, Оюшка! – сказал ей Сидоров.

Из-за занавески выглянул Маточкин.

– Она спрашивает, не вернулся ли кто из Симода, – сказал он.

– Нет еще никого, Оюшка, – ответил Берзинь. – Но слыхали, что там творится. Садись с нами!

– Спасибо! – чисто ответила Оюки по-русски и ушла без поклона.

– Ее Алеша-сан там уж с другой! – засмеялся кто-то из кузнецов.

– Не дразни, – ответил Сидоров.

Оюки пришла домой. В чертежной пусто и темно. Она зажгла фонарь. Оюки целыми днями сидит в этой комнате в одиночестве с тетрадью, где рукой Ареса-сан написано: «один», «два», «пять», «четырнадцать», «не люблю», «далеко», «близко». Только любящее сердце может терпеть такую муку. Сегодня Оюки ходила к старику гадальщику.

«Твой Ареса-сан сейчас с белой женщиной, высоко с ней прыгает и при этом обнимает». Это ужасно! Сердце рвется на части. И такая ночь...

...Вся деревня Хэда в смоле, все пьют сакэ, как в праздник, в лагере наказывают матросов, но не могут всех найти.

Успех, весна, цветы, а Оюки всегда одинока. Оттолкнула Алексея, не позволяла к себе прикасаться, и теперь он обнимает другую женщину. Книги предсказаний все объясняют. С кем же, с кем же ты, Ареса, и почему ты ее обнимаешь?

В сакайя не расходились.

– Ты сегодня сыт, пьян и нос в табаке, – говорил Сидоров. – А где твой приятель Букреев?

– Пьющий Воду был нищий, кроме воды, у него ничего не было, – ответил Берзинь, – а нынче разбогател и открыл кабак.

– Сакайя, – поясняет Иосида, с трудом подымая голову.

– Васька будет в целовальниках у тестя!

Все захохотали. Иосида очнулся, испугался, и глаза его забегали. Он ничего не понял.

– Кто здесь? – заглянул Мартыньш.

– Здесь теперь сакайя... А ты откуда?

– Заходи, – сказал по-русски хозяин. – Путятин заплатит.

– Братцы, скоро пойдет патруль...

– Кто купит бочку вина, редьки, лука и риса и повесит над дверью тряпку вроде синего полотенца с надписью и еще такое вроде веера, вот и кабак... Гляди, по всей улице синие тряпки и фонари.

– И у меня будет сакайя, – говорит плотник Оакэ. – И пароход!

– Братцы, поживей, – говорит Мартыньш, наскоро выпивая сакэ.

запел Сидоров.

подхватили в соседнем доме.

спели у соседей.