Книга Ад, страница 51 – Александра Маринина

На этот раз Ворон вернулся не так быстро, Камень успел не просто задремать, но и целый сон посмотреть. Сон был ярким, красочным и очень радостным. Они со Змеем и Вороном втроем встречали какой-то праздник, вроде бы и Новый год, потому что ель стояла наряженная, вся в игрушках и в переливающихся гирляндах, но при этом светило яркое солнце, было совсем тепло, и рядом с Камнем цвели цикламены. Змей и Ворон помирились, в сущности, по этому сну выходило, что они и не ссорились никогда, и все были веселые и счастливые и обсуждали предстоящую женитьбу Ветра. Жениться он должен был почему-то на белочке, на той самой, с которой так усиленно флиртовал в реальной жизни Ворон. Но Ворон во сне совсем не ревновал, наоборот, радовался и за старого приятеля, и за свою подружку – многодетную мать. В общем, все было здорово!

Проснулся Камень оттого, что Ворон осторожно тюкал его клювом по макушке.

– Просыпайся, соня, – вполголоса приговаривал он.

– Я не сплю, – хриплым со сна голосом отозвался Камень. – Так, задремал немного. Ну, что там, рассказывай.

– Родила! – с гордостью объявил Ворон, словно в том была его несомненная заслуга. – Еще в августе. Мальчика. Назвала Костиком.

– А отчество? Отчество-то у него какое? Ты в свидетельство о рождении заглянул?

– Сергеевич он. Как Станиславский.

– Как кто?

– Константин Сергеевич Станиславский. Был там у них такой театральный деятель, жутко знаменитый, у него даже какая-то своя особая система была, так и называлась: система Станиславского.

– А кто ж такой этот Сергей? Ты его видел?

– Нет. Рядом с Лариской никакого Сергея нет, я хорошо посмотрел. Какой-то случайный партнер, наверное.

– Плохо, – расстроился Камень. – Значит, за отца ребенка она замуж не выйдет. Жалко.

– Да чего ты жалеешь-то ее? Может, он охламон какой-нибудь или вообще бандит, мы же не знаем. Может, без него-то ей и лучше будет.

– Может быть, – согласился Камень. – Но одной ей в любом случае лучше не будет. Как она с ребенком управится? Бабки нет, помочь некому, отец сам как второй ребенок, за ним глаз да глаз нужен.

– А Люба на что?

– Ну ты вообще! – задохнулся от возмущения Камень. – Мало Любе мучений со своими и чужими детьми, мало она на Ларисину семью сил потратила, так она еще и ребенком ее должна заниматься? Ты что выдумал?

– Ничего я не выдумал, – оскорбленно отозвался Ворон. – Что есть, то и говорю. Моя Любочка не может бросить соседку на произвол судьбы, она же помнит, как они с Родиславом перед девочкой виноваты и перед ее отцом тоже виноваты. Твой Родислав, – Ворон сделал упор на слове «твой», – конечно, морщится, маленький пищащий и какающий комочек ему совсем не нравится, но куда ж деваться. А Люба помогает вовсю.

– Черт знает что! Неужели у Ларисы совести не хватает оставить соседей в покое? Вроде взрослый человек, сама должна все понимать. Должен же быть какой-то предел.

– Вот и видно, что ты в людях ничего не понимаешь, а в женщинах – особенно. Тем более в матерях. Какая совесть может быть, какой предел, когда есть ребенок, в котором сосредоточено все счастье, вся жизнь, весь ее смысл? Женщина, защищающая своего малыша, не знает ни совести, ни пределов, заруби это на своем каменном носу. Если ребенок ночью просыпается и истошно плачет, Ларисе начинает казаться, что у него что-то болит, что он заболел страшной неизлечимой болезнью, что он вообще уже умирает, она жутко пугается и начинает звонить Романовым: мол, тетя Люба, я боюсь, можно, я к вам приду? Что Любе отвечать? Что нельзя? Мол, справляйся сама, как умеешь, а нас оставь в покое? Конечно, она разрешает Ларисе прийти, и не просто разрешает – велит немедленно приходить, сама смотрит ребенка, успокаивает, укачивает. Люба двоих вырастила, у нее опыт, и потом, у нее интуиция, она если чего и не знает, то точно чувствует. Во всяком случае, она всегда правильно угадывает, от чего малыш кричит: от боли, от голода, от жажды, от страха или еще от чего.

– А Геннадий как к внуку относится? Радуется, что дедом стал?

– Ну прям! Он вообще, по-моему, не очень понял, что его дочка ребенка родила. Вернее, так: он понял, что Лариска родила, но что это означает для него лично – не допер.

– Это в каком же смысле? – прищурился Камень.

– Да в том смысле, что пить-то надо бросать и дочери помогать сына растить. Это ему в его пьяную голову даже не пришло. Как пил – так и продолжает, и буйствует по-прежнему. Теперь уж Лариска не терпит, как раньше, чуть что – сразу к Романовым бежит. За себя-то она не особо боялась, могла отцу и сдачи дать, а теперь у нее маленький ребеночек на руках, им рисковать она не может. Вот и приходит, когда днем, а когда и среди ночи. В общем, только-только у Любы с Родиславом жизнь как-то наладилась, так пожалуйста: новое беспокойство.

– Как же она наладилась, когда с Колей неизвестно что? – возразил Камень.

– Ох ты, господи! – вздохнул Ворон и укоризненно покачал головой. – Вот как ты есть Камень, так и рассуждения у тебя каменные. Если от тебя кусок отколоть – он обратно прирастет?

– Разумеется, нет.

– А то место, откуда этот кусок откололся, затянется?

– Тоже нет. Это же очевидно.

– Правильно. Потому что ты – Камень. Ты так устроен. И судишь о людях по себе. А люди устроены по-другому, они живые, понимаешь? И раны у них затягиваются. Отстриженные волосы отрастают, ногти тоже, шрамы сглаживаются. Человек – это подвижная система. Человек может ко всему привыкнуть. В первый момент ему все кажется очень страшным и болезненным, а потом он привыкает, примиряется и ощущает уже не так остро. А то и вовсе не ощущает. Колька уже почти год как сбежал. Сначала, первые несколько месяцев, было ужасно. А потом привыкли. Раз не сообщают из милиции, что нашли труп, значит, жив. И слава богу.

Камень удрученно вздохнул. Нет, никогда ему до конца не понять этих человеков. Уж больно странно они устроены.

– Ты, наверное, устал, отдохнуть хочешь? – осторожно спросил он Ворона.

– Да я в порядке, – бодро откликнулся тот. – Какая такая усталость в мои-то годы? Что я, старая развалина, по-твоему? Я в ноябрь девяносто шестого хочу слетать, не возражаешь?

– А что там?

– Ну, там может про Николая Дмитриевича что-нибудь интересное выплыть. Все-таки переименование праздника – это тебе не кот начхал.

Камень вспомнил, что в девяносто шестом году указом президента праздник годовщины Великой Октябрьской социалистической революции был переименован в День примирения и согласия. Пожалуй, Ворон прав, генерал-лейтенант Головин не мог остаться к этому равнодушным.

* * *

Переименование праздника Николай Дмитриевич воспринял как пощечину и долго не мог успокоиться.