Книга Любовь и прочие обстоятельства, страница 17 – Эйлет Уолдман

— О, — говорю я и немею. Я смотрю на прочих матерей, ожидая, что вот-вот одна из них подойдет, заберет Эдик и объяснит, что заговаривать со мной непозволительно.

— Я — Эмилия.

Не желая лишаться этой возможности, я умалчиваю о своей связи с Уильямом.

— Эмили?

— Нет, Эмилия.

— Как необычно. Хотя, конечно, не мне судить.

— Да… э… но… То есть…

— Не доверяю я этой погоде, — говорит она. — Я даже вызвала машину, чтобы приехать и забрать Фриду.

— Вашу дочь зовут Фрида? — переспрашиваю я.

— Ну да, — отвечает она. — Как Кало ^[5]. Ну да, вы, наверное, думаете, что Кало сделали предметом торговли и опошлили. Я хочу сказать, что она до некоторой степени символизирует поверхностный феминизм. И это абсолютная правда, что мир искусства уже давно поднялся над проблемами самоидентификации.

— Э-э…

— Но мне действительно нравилась Фрида Кало, когда я только начинала. Как и всякой молодой художнице. Я по-прежнему ссылаюсь на нее в своих работах, хотя мои картины необъективны. — На слове «картины» Эдик изображает пальцами кавычки. — Сейчас я черпаю вдохновение у многих художников. Вы видели работы Джона Карена? Или фотографии Филиппа-Лорки ди Корсии?

— Я видела «Фриду». По-моему, ужасно, — отвечаю я. И тут же краснею.

— Кино? Не видела, — пожимает плечами Эдик. — Я не очень интересуюсь кино. Мне трудно воспринимать линейное повествование.

Кто-то трогает меня за локоть, и я подпрыгиваю. Это няня Уильяма, Соня. Она в черном, до колена, пальто и высоких кожаных сапогах. У нее аккуратный макияж — темная губная помада, глаза драматически подведены синим. Прежде я ее такой не видела. Обычно она появляется без макияжа, а волосы, если не уложены в тугие кудряшки, как сегодня, то просто стянуты в хвост резинкой.

— У тебя ведь выходной, — говорю я, смущаясь. — Если не ошибаюсь, сегодня я должна забрать Уильяма. Может, я перепутала день?

— Доктор Соул просит передать вам это. — Соня протягивает мне пакет. Внутри пузырек с чем-то розовым. — Это для ушей.

— Почему она просто не вложила утром ему в рюкзак?

— Она дает мне указания. Они очень специфические.

Соня хорошо говорит по-английски, у нее большой словарный запас, и она почти безошибочно строит предложения, в отличие от некоторых таксистов, с которыми мне доводилось встречаться, или продавцов в кондитерской, где я обычно завтракала, прежде чем переехать к Джеку. Впрочем, в разговоре Соня употребляет только настоящее время. Я ни разу не слышала, чтобы она использовала другое. Джек тоже. Я встречалась с ней всего пару раз, зато он провел в ее обществе сотни, даже тысячи часов. Соня была няней Уильяма с того дня, как ему исполнилось полтора месяца. Тогда Каролина вернулась на работу.

— Но сегодня у тебя выходной, — повторяю я. — Она заставила тебя работать в выходной?

Соня хлопает своими миндалевидными глазами и презрительно усмехается — так мимолетно, что я даже сомневаюсь. Возможно, мне показалось. Возможно, она вовсе не издевается над моей беспомощной попыткой подлизаться к ней, убедить, что мы — на одной стороне, мы обе — жертвы в руках всемогущей Каролины Соул.

В миллионный раз убеждаю себя, что первой причинила Каролине боль, и любое выражение гнева, весь яд, которым она брызжет, любой смертоносный снаряд, пущенный с Пятой авеню, где расположена ее квартира, полностью оправданы. И все же я чувствую унижение оттого, что Каролина посылает гонца с подробными инструкциями относительно капельки антибиотика.

— Он принимает это три раза в день. С едой. Держите в прохладном месте. Но не в холодильнике.

— Где же, если не в холодильнике?

Соня пожимает плечами.

— Еще доктор Соул говорит: когда мистер Вульф забирает Уильяма, то его одежда должна быть чистой и сложенной. Не засунутой в рюкзак.

— Это нечестно. Во-первых, просто смешно заставлять нас привозить его одежду каждый четверг с утра, в то время как ее можно просто прислать на выходных. И во-вторых, вещи вовсе не были «засунуты». Я вытащила их из сушилки и, может быть, чересчур быстро сложила…

Соня вскидывает руку:

— Мисс Гринлиф, я всего лишь передаю то, что велено. Я не доктор Соул, это не мои слова. Пожалуйста, не кричите на меня.

— Я не кричу.

— Очень неприятно, что вы кричите на меня при людях.

Соня младше меня — ей еще нет тридцати, — но сейчас я чувствую себя непослушным ребенком.

— Прости, — негромко говорю я. — Я не права.

Она кивает.

— Я смотрю на Уильяма. Потом иду по своим делам. И не забывайте, три раза в день. Держать в прохладном месте, но не в холодильнике.

— Понятно, — отвечаю я. — В прохладном месте, но не в холодильнике. Складывать, но не засовывать.

Соня опять кивает.

Мы обе смотрим на дверь Алой комнаты. Она все еще закрыта. Матери перебрались поближе к двери, Эдик — среди них. Я улыбаюсь, она отворачивается. Кто-то, должно быть, открыл ей правду. Или она услышала мой разговор с Соней и все поняла сама. Так или иначе, больше нам с ней не судьба говорить об объективном искусстве и линейном повествовании.

Такси не останавливается. Идет дождь, мы с Уильямом уже промокли, и проклятая детская подушка в моих руках яснее ясного подтверждает, что мы — кошмар любого таксиста. Я стараюсь изо всех сил: то и дело выпрыгиваю на мостовую, пытаясь избегать потоков грязной воды из-под колес проезжающей машины. Я бешено машу — даже тем такси, которые направляются в парк. Наконец говорю Уильяму:

— Давай попытаем счастья на Парк-авеню. Может быть, нам повезет. По крайней мере там они едут в обе стороны.

Мы идем по улице, опустив голову. На Уильяме самый мрачный наряд, какой мне только доводилось видеть на ребенке. Прочие дети щеголяют в ярко-желтых дождевиках, фиолетовых ветровках, розовых куртках. Плащ Уильяма цвета хаки и застегнут наглухо. Впрочем, он на гусином пуху и очень теплый. Я в своем тонком пальто дрожу. Мерзну, невзирая на толстый шерстяной свитер и шелковое белье. Уильям обут в обыкновенные резиновые сапоги, тоже темно-зеленые, и я боюсь, что ноги у него мерзнут.

Когда мы добираемся до Парк-авеню, то видим, что такси действительно едут в обе стороны, но ни одно не желает останавливаться. Я ругаю себя за то, что не захватила зонтик. Воображаю телефонный разговор, во время которого Каролина кричит на Джека из-за того, что по моей вине Уильям простудился, стоя под ледяным дождем без зонтика. Потом я представляю себе, как Джек и Каролина сидят возле Уильяма — у мальчика пневмония, и только респиратор заставляет его легкие работать. С трудом удерживаясь от паники над постелью тяжелобольного ребенка, они заключают друг друга в объятия. Приникают друг к другу. И как они позволили такому случиться? Почему не сумели защитить свое дитя и свой брак? Они клянутся в вечной верности, лишь бы Уильям поправился.