Онлайн книга «Кронштадт»
|
— Дайте дрова, Андрей Константинович, — говорит Надя, — и… и уходите… — Нет. Отвори дверь. Дверь проскрипела старыми петлями. Козырев вслед за Надей входит в темный коридор, потом в комнату. Останавливается. Удары кресала, сыплются искры — это Надя, невидимая в темноте, пытается высечь огня. — Погоди, у меня спички. Козырев со стуком опускает дрова на пол. Вспыхивает огонек. — Здесь на столе коптилка, — говорит Надя. Теперь, освещенные язычком коптилки, они стоят друг против друга в холодной комнате. — Я искал тебя на заводе, — говорит Козырев. — В отделе сказали, что ты перешла в электроцех. — Перешла. Я теперь электрообмотчица. Рабочая карточка теперь у меня. Надо камелек разжечь. — Она наклоняется к печке, открывает дверцу. — Мама скоро придет с дневной смены… — Погоди, Надя. Ты слышала, что я сказал? Она не отвечает. Козырев подходит, берет ее за руку, и она поднимает на него встревоженные глаза: — Вы, Андрей Константинович, выдумали что-то… Посмотрите, какая я… на человека не похожа, один нос из платка торчит… Козырев привлекает ее к себе: — Люблю тебя. — Не надо, Андрей Константинович… За доброту вашу спасибо… — Люблю. — Он целует ее. — Не надо, не надо, не надо, Андрей… Ох! — Неуверенным движением Надя поднимает руки ему на плечи. — Неужели я еще живая?.. Держался старший краснофлотец Тюриков хорошо, слабость свою, валившую с ног, волей перебарывал. Был он, дитя голодных времен, не силен и не крепок сложением, а натурой — порывист и взрывчат. Эта-то взрывчатость и рвалась у него изнутри, сопротивлялась болезни. Цинга ломилась в поясницу, скручивала ноги и руки, метила красной сыпью. И оттого Тюриков торопился, сильно жал на ремонт своего, левого двигателя и дожал-таки, опередил вечного соперника — Носаля, Степана-правого. Первым он, Тюриков, закончил ремонт и поставил дизель под нагрузку. А потом напряжение отпустило его, и Степан-левый слег. Уманский отпаивал Тюрикова хвойным настоем, подкармливал, втихую отдавая ему часть своего доппайкового масла. Цинга, однако, крепко прихватила Степана-левого, и пришлось сдать его в госпиталь. Сырым ветреным утром повел Уманский Тюрикова через территорию Морзавода в город. Иноземцев тоже отправился с ними. Заодно собирался он в штаб отряда заглянуть, к флагмеху — в слабой надежде выпросить поршневых колец. Беда была с этими кольцами, многие повыкрошились и требовали замены, а запасных на корабле — в обрез. Степан-левый шел трудно, ноги плохо двигались. Уманский держал его под руку, хоть он и уклонялся от поддержки, стеснялся. — Не надо, товарищ военфельдшер, — гнусавил простуженным голосом. — Я сам могу… — Меньше разговаривай, — посоветовал Уманский. — Гнилой ветер глотать. А ведь скоро весна (подумал Иноземцев), начало марта уже. Неужели кончится эта зима? Так и не удалось мне вырваться в Питер… — Просьба есть одна, — продолжал меж тем Тюриков. — Если письма будут приходить, так, может, кто занесет? Чтоб не пропадали… — Да не беспокойся, — отвечал Уманский, — не пропадут твои письма. Тюриков с осени не получал писем из дому, из деревни под Порховом Псковской области. По ту сторону фронта осталась его деревня на тихой речушке Шелонь. Но шел в Кронштадт поток писем из тыла — незнакомые девушки писали дорогим морякам-балтийцам, чтоб крепче били врага, — и на те письма, что попадали на «Гюйс», отвечал Тюриков. Не на все, конечно, — на часть писем слали ответ и другие бойцы. Но писали они не аккуратно, можно сказать — отписывались. А Тюриков отвечал незнакомым девушкам длинно, подробно, со вкусом. И пошла у него такая переписка, что корабельный почтальон стал со Степана-левого требовать то табаку, то компоту для подкрепления сил, положенных на таскание писем. Еле тащился Тюриков, с трудом передвигая по скользким плитам улицы Аммермана распухшие ноги. А про девок своих помнил и беспокоился, чтоб, не дай бог, не остались они, бедняжки, без его писем. — Одна, — говорил, — у меня осталась тетрадка. Не знаю, что и делать. В госпитале-то бумаги не дадут… — Что ж вам целой тетради не хватит? — спросил Иноземцев. — Или долго лежать собираетесь в госпитале? — Не, товарищ лейтенант, не в том дело. У меня, быват, одно письмо полтетради съедат. — Писатель, — качнул головой Уманский. На углу Интернациональной их остановил патруль. Строгости пошли той зимой в Кронштадте: ходили патрули, проверяли, чтоб никто не шлялся по улицам без дела. И надо же, сам помощник коменданта остановил их, долговязый рябоватый капитан по кличке Рашпиль. Долго читал документ — направление Тюрикова в госпиталь, — потом потребовал у командиров удостоверения личности. — Два командира одного краснофлотца ведут, — сказал жестким комендантским голосом. — Военфельдшер — понятно. А вы, инженер-лейтенант, зачем идете? — Старший краснофлотец Тюриков — мой подчиненный, — ответил Иноземцев. — Ну и что? Военфельдшер отведет. А вам придется пройти в комендатуру. — Товарищ капитан! — взмолился Иноземцев. — Я в госпиталь просто по дороге. Мне надо в ОВР к флагмеху отряда! Рашпиль недоверчиво смотрел на него: — Теперь и флагмех появился. Путаете вы что-то, лейтенант. — Ничего я не путаю. — Иноземцев насупился. — Я механик корабля, и у меня есть дело к флагмеху. Я просто по дороге… — Не по дороге, — отрезал капитан. — Вы знаете, где ОВР находится? Иноземцев еще больше нахохлился: — Я не могу вам сказать, где находится ОВР. Это военная тайна. Рашпиль медленно удивился: — Вы что это нахально разговариваете, лейтенант? — А вы как разговариваете? Что за тон у вас? Что за подозрительность? Помощник коменданта разглядывал его пристально, как ботаник кузнечика. — И-но-зем-цев ваша фамилия? Будет доложено, лейтенант Иноземцев, как вы себя ведете. Как мешаете порядок наводить в крепости. — Я не мешаю, — начал было вконец осерчавший Иноземцев, но Уманский с силой дернул его за рукав, и он замолчал, отвернувшись. Вытащил из внутреннего кармана шинели мятый блокнот, протянул Степану-левому: — Возьмите, Тюриков, письма писать. И поправляйтесь побыстрее. Козырнул коротко и быстро зашагал обратно по Аммермана. Помощник коменданта прищурился ему вслед, но не окликнул. Дойдя до Октябрьской, Иноземцев повернул и пошел вдоль ограды Морзавода к зданию ОВРа. Вот и познакомился с Рашпилем (думал он). Верно вас, товарищ капитан, прозвали — и голосом, и повадкой точненько под этот жесткий предмет подходите. Да что это такое — лишний квартал уже нельзя пройти в Кронштадте! «Путаете, лейтенант… мешаете порядок наводить…» Сразу стращать, так твою так! И откуда паршивая эта манера — не верить на слово, подозревать в тебе непременно злой умысел… будто одно у тебя в голове — как бы порядок нарушить… |