Книга Местечковый романс, страница 64 – Григорий Канович

— На свидание?

Мама кивнула.

— К кому?

— К брату.

— Очень сожалею, поне, но вы перепутали дни. Сегодня к нему никак не попадёте.

— Как перепутала? — ужаснулась мама.

— Мне ли не знать, когда разрешают свидания и когда не разрешают? Я тут уже седьмой год служу поваром. Приёма по вторникам и пятницам не бывает. Колония — не городской парк, куда можно прийти, когда захочешь, и без всякого разрешения встретиться, с кем заблагорассудится.

— Мне и в голову не пришло где-нибудь справляться, да и у кого в Йонаве можно было об этом узнать? — промямлила мама. — Что же мне теперь, несчастной дурёхе, делать? Неужели топать по грязи обратно в Расейняй?

Она обращалась со своей жалобой к кашевару так, словно говорила с самим Господом Богом.

— Что делать? Приезжайте в среду или в понедельник, — ответил за Господа повар.

— Трудно мне ездить из Йонавы туда-сюда. Я ведь не только разъезжаю по колониям, а ещё и работаю. Хозяева меня больше не отпустят.

— Что и говорить, до нас расстояние немалое. Но расписание составляю не я, а начальство. Ему виднее. Как зовут вашего брата?

— Шмуэлис Дудакас.

— Уголовник?

— Упаси Боже! Портной.

— Портной? Портных тут у нас никогда не было. Кому в колонии нужны портные? Модников нет. Фасон одежды у каждого, кто хлебает арестантскую бурду, одинаковый — полосатая роба. За семь лет моей службы он не изменился.

Мама не нашлась, что ответить.

— Не знаю, как вам и помочь, — как бы извинился учтивый тюремный повар.

— Я ненадолго. На десять минут. Не больше. Только сумку передам и сразу попрощаюсь.

— Сумку, если хотите, я после проверки и сам могу вашему брату передать. Бомбы ведь там нет?

— Нет.

— А вы возвращайтесь в Йонаву. В следующий раз заберёте свою сумку. Не беспокойтесь — всё будет передано в целости и сохранности. Может быть, сами скоро вернётесь за сумкой и брата прихватите.

— Не скоро. Ему ещё два года у вас куковать и год в каунасской тюрьме.

— Политические у нас долго не засиживаются. Это насильники и грабители отбывают свой срок от звонка до звонка. Ну, что решаете?

— Ладно. Раз другого выхода нет, пусть брат хоть гостинцами полакомится. Это от сестры, скажите, от Хенки. И ещё скажите, что дома все его ждут. Даже иголка и напёрсток скучают по нему. Не забудьте!

— Не забуду.

До Расейняй мама под мелким, шкодливым дождичком добралась только к четырём часам пополудни. Она была раздосадована неудачей, корила себя за то, что оказалась такой растяпой и легкомысленно пустилась в далёкий путь, не удосужившись навести все необходимые справки, ибо наивно полагала — для тех, кто ни в чём не виноват, тюрьма должна быть всегда открыта.

Единственным, что умаляло её горечь, стали встречи с крестьянином-возницей и тюремным поваром. Она сожалела о том, что не спросила, как их зовут. Ведь у добра, как и у зла, должно быть имя. Безымянное добро не помнится, забывается, а безымянное зло сплошь и рядом остается безнаказанным.

О своем промахе мама решила никому не рассказывать — ни Шлеймке, ни своим родителям, ни сёстрам. Лучше что-нибудь соврать, чтобы их не огорчать, а, наоборот, доставить им придуманную радость. У неё с лихвой хватало способностей сочинить при необходимости что-то складное, выдать желаемое за действительное. Мама обладала прирождённым артистическим даром, огневым темпераментом и могла искусно разыграть ту или иную житейскую сценку.

Пока тряслась в автобусе, она обдумала все возможные варианты ответов на самые заковыристые вопросы домочадцев и, когда приехала домой, обрадовалась, что почти все посыпавшиеся вопросы совпали с теми ответами, какие сложились у неё в голове.

Шлеймке спрашивал, чем Шмулик целыми днями занят, как выглядит, такой ли он говорливый, как прежде. Мама, ни разу не запнувшись, спокойно и подробно утоляла его любопытство.

— Начну с главного. Общаться ему там особенно не с кем. С надзирателями о справедливости не потолкуешь. С насильниками и ворами о равенстве тоже не порассуждаешь.

— А как он выглядит?

— Похудел, отрастил козлиную бородку и тоненькие усики, которые червячком проползли у него под носом, коротко пострижен. К арестантам в колонию раз в месяц приезжает парикмахер. Еврей по фамилии Закс. Он, конечно, не такой кудесник, как наш родич Наум Ковальский. Закс, наверное, стрижёт и бреет хуже реб Наума, но это не удивительно — за каждым движением его бритвы и машинки смотрит надзиратель. Не знаю, как бы ты, Шлеймке, шил, если бы за тобой наблюдали с револьвером на заднице. У тебя, полагаю, руки подрагивали бы.

Отец и Юлюс внимательно её слушали.

— Но они хоть там работают? — не унимался отец. — Или баклуши бьют, книжки читают?

— Работают! Ещё как работают! Дороги прокладывают, лес валят. Там книжки не читают.

— Шмулик мог бы не сосны валить, а сидеть сейчас с нами и распевать свою любимую песенку про белую козочку, которая стоит на страже у каждой еврейской колыбели, или травить анекдоты о том, как негаданно нагрянувший муж нашёл в шкафу мёртвого любовника жены — бедняга умер от страха.

— Мог бы, — согласилась мама, устав привирать. — Шмулик всем передал привет и попросил его не забывать.

Для родителей и сестёр мама напрягать свою фантазию не стала.

— Он жив-здоров. Ни на что, кроме скуки, не жалуется. Кругом леса и болота, — сообщила она.

— Он в наручниках сидит? — спросил Шимон.

— Какие наручники?! Как размахивал руками, так по сей день и размахивает. Только говорит меньше. Не те, видите ли, слушатели!

— А кормят там как?

— Тейглеха и пирогов Шмулик, конечно, в глаза не видит, но хлеба и горохового супа хватает.

— Господи, дай мне силы! — взмолилась старая Шейна. — Я, наверное, его не дождусь.

— Дождёшься, — отчеканила мама. — Все дождёмся. Время только и делает, что всем нам пятки показывает, так быстро оно бежит. Не успеешь оглянуться, как два года пролетят.

— Когда Шмулика переведут из колонии в Каунас, я к нему поеду, — заявил Шимон. — Имею я право на денёк отложить молоток и шило и съездить из одной тюрьмы в другую?

— Имеешь, имеешь, — хором ответили домочадцы.

— Я ведь за всю жизнь только два раза на тот берег Вилии перебирался. К староверу Афиногену за майским мёдом ходил. Дальше деревни Гиренай от колодки не отлучался. Кому не надоест корпеть на одном и том же берегу!

— Поедешь, обязательно поедешь. У тебя же там, по-моему, дальний родственник. Парикмахер, — подбодрила отца Хенка.

— Менахем Сесицкий, — Шимон понизил голос и тревожно добавил: — Если только с мамой всё будет в порядке. Надо бы её доктору Блюменфельду показать.