Книга Сентябри Шираза, страница 26 – Далия Софер

— Быстрее! — слышит Фарназ. Стучат все нетерпеливей.

В холле Фарназ делает еще один глубокий вдох и открывает дверь. Оглядывает пришедших: сначала одного, потом другого. У одного — густая черная борода, губы потрескались, он выглядит неопрятным, даже грязным, не будь при нем винтовки, Фарназ приняла бы его за рабочего. Другой — в военной форме, он стоит немного позади — на вид совсем юный.

— Мы пришли обыскать дом, — говорит неопрятный.

— А ордер?

— Никаких ордеров. У нас приказ.

Она кивает и отступает в сторону. Они заходят, даже не удосужившись вытереть ноги. Молоденький солдат кивает, здороваясь. Они поднимаются по лестнице, Фарназ за ними. Бородач начинает со спальни, юнец направляется в комнату Ширин, прислоняет винтовку к ее кровати, открывает шкаф, выкидывает из него одежду на пол.

Фарназ берет дочь за руку, они вместе идут в спальню, где на полу уже выросли горы одежды. Бородач ходит по комнате туда-сюда, топчет вещи грязными сапогами. Протягивая руку к вешалке с галстуками, он снимает ее — галстуки волной сползают на пол.

— А что, ваш муж всегда носит галстуки? — говорит он.

— Да, чаще всего, — отвечает Фарназ; как следует ответить на этот вопрос, она не знает.

— Значит, он строит из себя фаранги — европейца?

— Нет, он — деловой человек. Потому и костюм.

— А что, он не мог заниматься этими своими делами в обычной одежде?

Бородач опускается на колени, проводит рукой по спутавшимся шелковым галстукам.

— Я не знаю, что такое обычная, брат. Раньше костюм с галстуком считались вполне обычной одеждой.

— Вы ошибаетесь. Обычной их считали подражающие Западу франты, и только они.

— Брат, так моего мужа обвиняют в том, что он франт?

На мгновение воцаряется тишина; Фарназ уже упрекает себя: зачем только она это сказала.

— Вы не сознаете всю тяжесть вашего положения, и это очень плохо. — Бородач встает с пола, подходит к Фарназ так близко, что касается бородой ее груди. Она чувствует его зловонное дыхание. Фарназ пятится назад и видит, как с кровати на них смотрит Ширин. Куда же запропастилась Хабибе, ведь сейчас она нужна как никогда? Сейчас она увела бы Ширин в парк или еще куда погулять. И почему именно сегодня служанке взбрело в голову навестить семью? Правда ли ее мать так больна, как она рассказывала утром, или сын-революционер предупредил Хабибе и она не захотела стать свидетельницей?

Когда бородач заканчивает с вещами Исаака, он принимается за вещи Фарназ — платья и свитера летят в общую кучу на полу. Дойдя до нижнего белья, бородач ухмыляется — вытаскивает вещички по одной, секунду-другую помахивает ими и только потом бросает в кучу. Берет коробку с прокладками, заглядывает в нее. Хочет что-то сказать, но передумывает. На глаза ему попадается пара запонок из оникса — они лежат в раскрытом футляре на прикроватной тумбочке Исаака.

— Это что же, ваш муж носил драгоценности? — спрашивает он.

— Это не драгоценности. Это для рубашек.

— Покажите.

Она берет из кучи одну из рубашек Исаака, вдевает запонку. Последний раз Исаак надевал эти запонки два года назад — революция тогда еще только начиналась — на званый обед у Куроша Нассири. Там подавали виски, фисташки, кебаб, турецкий кофе, играла музыка, даже курили опиум — и гости не замечали, что страна рушится, а у них нет будущего. Там, в той комнате, в последний раз собрались посланцы из прошлого. Почти всю ночь Курош курил и танцевал босиком на шелковом ковре — широко раскинув руки и пощелкивая пальцами, он манил женщин оставить мужей и присоединиться к нему. Жена Куроша, Хома, смеялась, она сама была навеселе — выкурила немало.

— Курош-джан, что с тобой? — говорила она со смехом. — Ты что, собираешься уйти от меня?

— Да нет, Хома, разве ты не знаешь? Мы все скоро уйдем, — отвечал он со смехом.

Потом Куроша казнили, дом сгорел, а вместе с ним и Хома.

Фарназ продевает руку в рукав, и когда ее кисть высовывается из манжеты, бородач говорит:

— Хорошо… очень хорошо… — забирает запонки и опускает к себе в карман.

— Улики, — говорит он.

Фарназ бросает рубашку, скомканную, помятую — она падает на гору одежды. Фарназ опускается на пол, глядит, как бородач пускает ее жизнь на распыл, и тут замечает, что Ширин нет в комнате.

— Брат, я сейчас вернусь. Пойду посмотрю, где дочь.

— Никуда вы не пойдете. С вашей дочерью все в порядке.

— Пожалуйста! Я тут же вернусь. Вот только…

— Сядьте, сестра, — приказывает он и тянется к винтовке. — Не ухудшайте свое положение.

Фарназ снова опускается на пол. Она видит, как бородач роется в шкафу, как глаза его от ярости вылезают из орбит, и тут понимает, что добром это не кончится. Как удержать эту ярость, ярость миллионов, в каких-то границах, как объяснить, какие пагубные последствия она несет? Как знать, вернется ли Исаак? Фарназ смотрит на его разбросанную по полу одежду, туфли, шляпу, купленную в Риме во время того самого снегопада, — они напоминают, что его с ней нет, и это гнетет.

— Лучше потрудитесь объяснить, откуда у вас вот это? — Бородач показывает ей старую военную пилотку. — Ваш муж служил в американских войсках?

Фарназ глядит на видавшую виды пыльную пилотку. Фарназ много раз спрашивала Исаака, почему он ей так дорожит, но Исаак ничего не отвечал. Видно, пилотка для него — символ времени, когда он был счастлив, времени, где ей нет места и куда он ее не допускает.

— Нет, не служил, — говорит она. — Эту пилотку еще во время войны подарил ему один американский солдат.

Бородач забирает пилотку как улику. Он уже насобирал одиннадцать больших сумок: книги на английском, переписку, до которой у Фарназ не дошли руки, семейные фотографии, на которые у нее попросту рука не поднялась, даже ту, где Парвиз на пикнике с одноклассниками обнимает девушку, и ту, где Исаак в плавках стоит у подержанного «рено» 1954 года и смеется прямо в объектив. Фарназ сняла его, когда они в первый раз путешествовали вдвоем. Ночь они провели в мотеле, где на наволочках виднелись бурые круги от немытых голов, а в коридорах воняло мочой. Фарназ дулась на Исаака: как мог он привезти ее в такое место. Хоть и знала, что ничего лучше он предложить не мог. Когда они выехали из мотеля, она некоторое время сидела молча, глядела в окно на извилистую дорогу к морю, недоумевала, что заставило ее выйти замуж за человека, у которого нет ничего, кроме поношенного пиджака, нескольких томиков стихов и фотографии матери. Теперь, когда брачный контракт был подписан, невыносимая вонь затмевала все: и таланты Исаака, и его темперамент, и перспективы, открывающиеся перед ним. Фарназ стало ясно: контракт подвел жирную черту под ее устремлениями, она поняла — долгие годы, потраченные на занятия пением и литературой в конце концов оказались ни чем иным, как времяпрепровождением в ожидании мужа и настоящей жизни.