
Онлайн книга «Пятое Евангелие»
– Сняли с мертвого тела? – нахмурился Фальконе. Я не мог выдержать его пристального взгляда и просто кивнул. – Продолжайте, – сказал Новак. – Я догнал Уго, когда он шел обратно к саду. Мне хотелось только напугать его. Но он не оборачивался, и мне пришлось подойти к нему почти вплотную. Ногара увидел пистолет. Выставил руку, закрываясь. Рука ударила по пистолету, и тот случайно выстрелил. Я следил за реакцией Фальконе, не сомневаясь, что он вспомнит результаты вскрытия, которое обнаружило на руке Уго остатки пороха. Одно пулевое ранение с близкого расстояния. – Где был ваш брат, когда это произошло? – спросил Фальконе. – Симон услышал выстрел и немедленно прибежал. Он встал на колени, пытался привести доктора Ногару в чувство, но было слишком поздно. Последнюю деталь я не сочинял. Думаю, именно так объяснялась грязь на сутане Симона. – Я не знал, что делать, – продолжал я. – Умолял его помочь мне. Архиепископ поднял взгляд от бумаг. – Ваше преосвященство, – сказал я, – мой брат готов сделать для меня все, что угодно. Иоанн Павел вдруг вздрогнул и накренился на сторону, словно последние слова нанесли ему удар. Новак поднялся, чтобы помочь ему. Но Фальконе не спускал с меня глаз. – Что именно сделал для вас брат? – тихим, едва слышным голосом спросил он. Не знал он, что с этого момента моя история безупречна. – Он избавился от бумажника и часов, а я – от пистолета. – Чья была идея создать видимость ограбления? – Моя. Какова была идея моего брата, я узнал лишь позже. Фальконе выжидал время для атаки. Но возможности не предоставлялось. – Последнее, что он мне сказал, – садиться в свою машину и уезжать. Ехать вниз и ждать, пока все уйдут со встречи. Затем позвонить моему другу Гвидо и сказать, что я только приехал из Рима. Симону надо было возвращаться в зал, но мы договорились потом встретиться в саду. – Нет никаких доказательств, что ваш брат вернулся на встречу, – сказал Фальконе. Он еще не знал, что это кульминация моей истории. – Симон солгал мне, – ответил я. – Он не собирался возвращаться. Фальконе удивился. Но архиепископ Новак все понял. Он размышлял как священник. Он наверняка понимал, что вот наконец и причина молчания моего брата. Причина – я. Его печальные славянские глаза изучали меня без отвращения и без сочувствия. В них отражалось лишь характерное для уроженца Центральной Европы понимание страдания, знакомого не понаслышке. Он машинально приводил в порядок бумаги на столе своего патрона. Фальконе, однако, не удовлетворился услышанным. – Что вы сделали с пистолетом? – спросил он. Я ликовал, как змей-искуситель. Достав из-под сутаны полиэтиленовый мешок, я продемонстрировал пистолетный ящик. Доказательство, которое заставляло любые сомнения умолкнуть. Фальконе внимательно смотрел на ящик, и выражение его глаз медленно менялось. Все кусочки мозаики наконец складывались воедино. Единственный тревоживший его факт был предъявлен. – Ваш брат покрывал вас? – спросил инспектор без тени эмоции. Но прежде чем я успел ответить, он внезапно повернул голову. Жандарм встревожился, заметив что-то краем глаза. И тогда я тоже увидел. Его святейшество пошевелился. Его правая – здоровая – рука поднялась в воздух, подзывая архиепископа Новака. Его преосвященство наклонился к уху Иоанна Павла. И тогда от дряхлого тела послышался голос. Хриплый, слабый, почти неслышный. Новак глянул на меня. У него в лице что-то переменилось. Что-то промелькнуло в глазах. Он прошептал Иоанну Павлу какие-то слова в ответ, но я не понимал их разговора, шедшего по-польски. Наконец папа кивнул. Я неподвижно сидел на стуле. Фальконе настороженно следил, как Новак взялся за ручки инвалидного кресла и покатил его вперед. Вокруг стола. Мимо Фальконе. В мою сторону. Глаза папы пристально смотрели на меня. Глаза гипнотического средиземноморского цвета океанской сини. Они были полны жизни. От его внимания ничего не ускользнуло. Я напрягся. Папа видел меня насквозь. Для него я был безликим священником, одним из десятков тысяч, но он распознавал ложь так же явно, как его кости чувствовали изменение погоды. Боль на его лице говорила, что и мою ложь он распознал. Когда до меня оставалось всего несколько дюймов, он дал Новаку знак остановиться. Не зная, что мне делать, я сполз со стула и опустился на колено. Обычно папе, в знак смирения, целуют перстень или туфлю. Да я бы охотно стал невидимым, только бы спрятаться от него! Так униженно я себя чувствовал. Новак дотронулся до меня. – Его святейшество хочет с вами поговорить. У Иоанна Павла дернулась рука. На мгновение белый рукав, как наэлектризованный, скользнул по моим пальцам. Папа наклонился и положил свою тяжелую ладонь мне на щеку, провел по бороде. Я почувствовал, что он дрожит. Ровной, непрекращающейся дрожью. Его болезнь подошла к финалу. От дрожащей руки шло тепло. Одним движением Иоанн Павел дал мне понять, что видел достаточно и хочет высказаться. Папа открыл рот и надтреснутым голосом что-то произнес. Я не понял слов и глянул на архиепископа. Но Иоанн Павел сделал над собой усилие и возвысил голос. – Иоаннис, – сказал он, погружая пальцы в мою бороду. Не ослышался ли я? Но Новак сделал мне знак молчать. Его святейшество не перебивают. – Иоаннис Андреу… – сказал Иоанн Павел. Во мраке его разума все смешалось, он принимал меня за человека, с которым встречался больше пятнадцати лет назад. Наконец он нашел силы закончить: – …был вашим отцом. У меня сдавило дыхание. Я вонзал ногти в ладони, пытаясь выглядеть спокойным. – Вы, – невнятно проговорил он, – священник, у которого сын. Он устремил на меня океаны глаз, и я вдруг распался на атомы. – Да, – выдавил я, едва справившись с комком в горле. Иоанн Павел глянул на архиепископа Новака, взглядом прося закончить мысль. Усилие оказалось слишком тяжелым. – Его святейшество иногда видит вас с учениками, – сказал Новак, – когда проезжает Сады. Меня съедал стыд. Иоанн Павел поднял руку и показал на себя. – Я, – сказал он. Потом указал на Новака: – И он. – Его святейшество тоже преподавал в семинарии, – перевел Новак. – Он был моим учителем христианской этики. |