Книга Емельян Пугачев. Книга 2, страница 48 – Вячеслав Шишков

— А это, ваше величество, я в торговых рядах со стены содрал. Вот по такой гумаге дьякон-то и вычитывал.

Пугачёв, прищурив правый глаз, воззрился в бумагу, зашевелил губами.

Шрифт публикации был крупный, содержание короткое; Пугачёв, хотя и с большим трудом, все-таки осилил кое-что из напечатанного, сказал Давилину:

— Пускай секретарь сюда прибежит. Да присугласика ко мне всех атаманов с полковниками да есаулами. Да и казаков скличь! — Костицыну он подал три рубля. — А это вот за верную службу прими. И впредь служи тако.

Ступай.

Когда собрались все в круг, Иван Почиталин, по приказу Пугачёва, громко стал читать публикацию. Пугачёв внимательно присматривался к выражению лиц собравшихся казаков. Вдруг все заулыбались, затем захохотали. Пугачёв, тоже усмехаясь, во весь рост поднялся, снял шапку, сказал:

— Вот я и шапку снял… Смотрите! А губернатор, наглец, пишет, что никогда я шапки не снимаю, боюсь воровские знаки показать. Зрите сами: знаков на мне нет, лицо чистое, ноздри целы. Ах, злодей, злодей… То я беглый казак Пугачёв, то ноздри у меня рваные! Вот как всего оболгал меня Рейнсдорп, дай бог ему… Ах, изменник!

— А вы, ваше величество, начхайте на него! — тряхнув бородой, воскликнул Андрей Овчинников. — Вишь, он зря ума какую хреновину нагородил: богу на грех, людям на смех!

— Ему, губернатору-то, с горы видней, — как всегда, с ужимками, двусмысленно бросил Митька Лысов.

— Я вас, ваше величество, еще в молодых годках видывал, — вкрадчиво проговорил, кланяясь, старик Витошнов. — Как в то время вы любили правым глазком подмаргивать, а передние зубки у вас были со щербинкой, такожде и ныне мы зрим в вас.

На глазах Пугачёва появились слезы. Он тронул языком пустоту, где когда-то был зуб, и сказал:

— Слышали, господа атаманы, что верный мой полковник Витошнов говорит?

— Надежа-государь! — громко закричали все, а всех громче неистово выкрикивал Иван Зарубин-Чика. — Умрем за тебя, за государя своего!

Все чинно разошлись. Сутулый, кривоплечий Митька Лысов, вышагивая, что-то бормотал себе под нос, разводил руками, крутил головой, хихикал.

Час был поздний. Горели костры. Ветер дул. По небу волоклись хмурые тучи. Обмелевшая Сакмара брюзжала, взмыривая на шиверах и перекатах.

У царской палатки — или, по-татарски, кибитки — стояла краснощекая Ненила. Скрестив руки на груди и засунув ладони под мышки, она поджидала государя. Печальная Харлова лежала в соседней кибитке за пологом. Быстрым шагом, как всегда, приблизился к Нениле Пугачёв. Она развязала на нем кушак, пособила снять кафтан, взяла шапку, велела присесть на камень, стала стаскивать сапоги. Он упирался руками в её мясистые плечи. Она сказала:

— Ужин сготовила… Кумысу да меду каргалинские татары привезли. А Лидия Федоровна все плачет да плачет. Поди, надежа, распотешь ее.

— А парнишка где?

— А ейный парнишка, Колька, в моей кибитке, эвот-эвот рядышком.

— Ты, слышь, и ему пожрать дай, Ненилушка.

Давилин расставлял часовых вблизи кибитки Пугачёва.

— И так кормлю. А ты, батюшка, хошь бы покойников-то приказал убрать, — кивнула она головой на трех висевших неподалеку губернаторских шпионов.

— Страх берет. Как и спать стану.

— А ты Ермилку либо Ваньку Бурнова положи к себе, — шутил Пугачёв.

— Тоже молвишь, батюшка, — обиделась Ненила. — Я, поди, не курвина дочь, не гулящая какая…

— Эх, все мы гулящие, Ненилушка, — вздохнул Пугачёв, взял зажженный фонарь и вошел в палатку.

Рано утром, едва солнце встало, он был уже на ногах. Он поехал поздороваться с каргалинскими татарами, пятисотенный боевой отряд которых вместе с Падуровым, Али и Фатьмой прибыл ночью в лагерь.

Пугачёв был бодр, радостен. Шутка ли — полтысячи таких удалых всадников влились в его молодую рать. Да еще сотня сакмарских казаков подоспела.

Падуров, сняв шапку, сказал ему:

— Прошу разрешения вашего величества татарке Фатьме жить при мне.

Глаза Падурова то улыбались, то страшились.

— Ладно, так и быть, — подумав и нахмурившись, сказал Пугачёв. — Эх ты, бабник…

— Она не баба — она воин, ваше величество.

— Хорош воин, с коня вверх тормашками сверзилась, — ухмыльнулся Пугачёв, вспомнив скачки на празднике.

В полдня татары устроили состязание с яицкими казаками в бегах и борьбе.

Пугачёв остался у своей палатки вдвоем с Шигаевым. Неспешно прохаживались между палаткой и берегом реки, где под ветерком покачивались на виселице трупы. Говорили о делах, о том, что надо-де приводить армию в порядок: число людей подходит к трем тысячам, и двадцать добрых пушек есть, пора, мол, на полки народ делить да покрепче дисциплину заводить.

Пожалуй, время и под Оренбург подступ сделать, и так сколько времени зря промешкали.

— Да еще, ваше величество, доложить хочу: ночью мои ребята схватили высмотреня. Казачишка молоденький. Я его вздернуть приказал. — Они подошли к самой бровке высокого берега и повернулись, чтоб идти обратно. Внизу, под обрывом, послышались шумные шорохи: галька шуршала, потрескивали ветки кустов. «Козлы либо овцы скачут», — подумал Шигаев. — Подослан был оный сыщик губернатором Рейнсдорпом, чтобы пушки наши заклепать да промеж казаков мутню вчинить, — продолжал он вслух. — Да надобно и вам, батюшка, остерегаться одному-то гулять. Береженого бог бережет…

И тут, не пройдя от берега и пяти шагов, вдруг, как по команде, будто им в спину ударил кто-то, оба быстро обернулись.

На них, словно из-под земли выпрыгнув, тяжело шагал высокий сутулый человек с завязанным носом, в косматой шапке, он исподлобья глядел в их лица разбойными глазами.

— Стой! Башку ссеку! — вне себя вскричал Шигаев и выхватил саблю.

— Брось, — прохрипел верзила. — Ты косарем-то не больно маши. Я стреляный и рубленый! — Сердито взглянув на Пугачёва неприятными, белесыми, как оловянные шары, глазами, верзила спросил его гнусавым голосом:

— А где тут у вас самозваный царь? У меня нуждица до него…

— Пошто он тебе? Какая еще нуждица? — перебил его Пугачёв, одетый в простой казачий чекмень.

— А уж это не твоего ума дело, — переступил с ноги на ногу верзила.

И едва успел он рот раскрыть, как три ражих казака, выскочив из-под ярового берега, разом сшибли его с ног.

Тяжело подымаясь с земли, он поливал сваливших его казаков отборной руганью и с неприязнью косился на Шигаева.

— Ой, батюшки-светы! — вдруг вскричал Шигаев. — Хлопуша, да неужто это ты?

— Я самый, — задышливо проговорил Хлопуша; в груди его хрипело. — А это ты, никак! Здравствуй, Максим Григорьич.