Книга Бабочка на огонь, страница 15 – Елена Аверьянова

Отчего-то радостный крепыш отобрал у ветра малое Катюшино имущество так ловко и быстро, будто пулю поймал рукой.

— А давайте я сам решу ваши проблемы, — предложил он Катюше опять, вот дурак какой, радостно.

Ну, что ей опять оставалось делать — бедненькой, забитенькой своим глупым стыдом, не знающей Москвы и пути в главное милицейское управление? Любая ответила бы на символический вопрос, как одна, одинаково: «Вздохнуть и покориться доброй силе судьбы».

— Ну, как? — спросила Олеся Морозова, она же, минуту назад — сестра Ксения, своего любимого Андрея и, не дожидаясь ответа, закрыв лицо руками, заплакала.

Только что она примеряла купленный в магазине наряд — облегающее фигуру красное платье и золотые босоножки.

Калека спрыгнул с подоконника на кровать, с кровати на пол, подобрался, как собака, к ногам Олеси, обнял здоровой рукой и культей ее голые коленки, головой уткнулся в родной живот.

— Мы живы, — бормотал он, как заклинание, слова утешения. — Главное, мы живы и вместе. Навсегда.

— Ненавижу, — сквозь слезы мычала Олеся, закидывая назад голову. — Как я ее ненавижу. Я бы рвала ее кусками, сколько бы в руку влезло за раз, за два, за три. Господи, да ты мне платье испортишь, — оттолкнула она молчащего от сочувствия к ней калеку и стала разглядывать мокрое пятно на животе.

— Олеся, это же я, — воскликнул обрубок человека по имени Андрей, обращаясь к ней, как к потерявшей разум.

— Прости, — сказала она без слез. — Я чувствую, как жизнь уходит из меня.

— Откажись, — попросил калека.

Олеся покачала головой, попыталась объяснить происходящее с ней:

— Меня засасывает черная воронка — большая, как пылесос, во сто крат увеличенный.

Андрей сморщился от боли за нее:

— Я тебя потеряю, потеряю…

Олеся погладила его по голове, как маленького, и улыбнулась, отвечая не Андрею, а продолжая собственную фразу:

— Самое смешное и обидное, что мне это нравится.

— Не вижу ничего смешного, — угрюмо ответил Андрей. — И почему — обидно?

«Потому что жить охота, — хотелось сказать Олесе. — Да, наверное, не получится. Очень уж хочется посмотреть, как Анька на том свете в аду гореть будет».

— Обидно, — стала объяснять она Андрею и корить его — потому, что время идет, а у него еще ничего не готово. — Где «бомба»?

Андрей любовно посмотрел на рассерженную Олесю и улыбнулся.

— В шкафу.

— Издеваешься? — как девчонка, вспыхнула она и шутливо, как в далекой юности, дала ему подзатыльник.

Андрей рассмеялся:

— Да нет же. Иди посмотри сама.

— Вот и пойду, — Олеся пошла к шкафу, оглянулась. — Я уже иду.

— Иди-иди, сыщик, — продолжал улыбаться Андрей, любуясь фигурой Олеси сзади.

Она открыла шкаф.

— Бог мой! Ты это сделал. Когда ты успел? И как? Одной рукой? Молодец!

Лицо ее сделалось серьезным и постарело. Перед калекой снова стояла монашка — сестра Ксения.

— Задумал давно. Провода у электриков попросил, которые в прошлом году здесь освещение делали. Взрывчатку купил у рыбаков. А сделал «бомбу» сразу, как ты рассказала мне о плакатике на рынке. Осталось часы купить с секундной стрелкой. Иди ко мне.

Андрей лег спиной на кровать, Олеся пригрелась рядом, положила голову ему на грудь — гладила ее и приговаривала:

— Какие мы счастливые!

Он перебирал губами и одной здоровой рукой ее волосы, дул и хотел, чтобы так было всегда.

Известная эстрадная певица — такой себя считала Груня Лемур — прочла всю «желтую прессу», которую принес по ее просьбе Сашок, от корки до корки. Две газеты певица с остервенением скомкала и, подкинув, выбросила куда-то за кресло, на котором сидела. Одну отложила, открыв на заинтересовавшей ее странице.

— Сашк, а Сашк, — позвала Груня друга и продюсера. — Ты посмотри, какие сволочи эти журналисты. Я каждую ночь с моими-то венозными ногами на шпильках ползаю на эти гребаные светские мероприятия, дома жру один кефир, чтобы выглядеть фотогенично, нарочно выливаю на себя сок, чтобы привлечь внимание фотографов, а результат? Ты только посмотри, — ткнула Груня в снимок, привлекая к просмотру подошедшего в переднике продюсера, отвлекшегося от приготовления завтрака.

— Ну? — Сашок впялился глазами в снимок, недоуменно пожал плечами. — Че там еще наковыряла?

— Да ты нарочно, что ли, выводишь меня из себя перед гастролями? — разозлилась Груня. — Ведь прекрасно знаешь — твой жаргон я не переношу.

— Ну, ладно, зая, не злись, — добродушно улыбнулся Сашок. — Покажи, чего набацала… углядела то есть?

— Углядела, — передразнила его Груня. — Ты в Москве с дня рождения живешь, а культурно разговаривать не умеешь. Или нарочно не хочешь, — певица тяжело вздохнула. — Видишь фотку? Да не сюда смотри. Вниз. Видишь, баба в фиолетовом платье, в безвкусном таком?

— Ну? — спросил Сашок и едва успел уклониться от удара певицы. — Вижу. Дальше чего?

— А того. Видишь, у нее в руке поднос?

Сашок кивнул.

— Ну, че замолчал-то? — все больше раздражаясь, спросила певица.

— Груня, не томи, — взмолился продюсер и махнул в сторону кухни. — У меня там каша сейчас подгорит.

— Так вот, — певица сделала «страшное» лицо. — С другой стороны подноса стою я. — Она ткнула пальцем в снимок. — Видишь босоножку и край платья? Вот и вся я. Я не пойму, ты не платишь им, что ли? Этой так называемой «желтой прессе»?

— Из каких закромов, милая? — развел руками Сашок. — Ты ведь всем сообщила, что на год взяла творческий отпуск. После «Веселого огонька», — насмешливо уточнил он.

— Ладно, проехали, — оборвала продюсера Груня и сладко потянулась, размечтавшись вслух. — Сделаем чес по провинции, и будут закрома. Закромищи. — Она потрясла кулаком, грозя кому-то. — Заплатим всем сразу. А Борька — туз крапленый — сам прибежит ко мне, еще умолять будет, чтоб я на его дешевом «Музоне» выступила. Кстати, как насчет кашки, милый? Груня хочет кушать, — певица вытянула пухлые губки и покачала головой вправо-влево, как китайский болванчик.

— Все готово, — грустно вздохнул Сашок, не веря Груниным мечтам, но и не пытаясь разубедить подопечную.

Глядя, как певица уплетает манную кашу, думал:

«Нам бы еще день простоять да ночь продержаться. А еще лучше — год побарахтаться на сцене. На полдомика в Сочи у меня уже есть. Поднакопить еще деньжат и свалить отсюда с Анькой, дурой моей единственной».

Облизав ложку, Груня с сожалением посмотрела на кастрюльку — еще хочется, да интересы дела не позволяют есть вволю, фигуру блюсти надо.