Онлайн книга «Связанный честью»
|
Покончив с пирогом, Лукас отставил тарелку и снова склонился над своими бумагами. – Дела на ранчо? – поинтересовалась она. – Нет, протоколы суда. Мой клиент… – он запнулся, поскольку теперь у него уже не могло быть клиентов, – он, хм, хочет знать, стоит ли подавать апелляцию. – И как, стоит? – Думаю, да. Эйслин какое-то время смотрела, как он снова что-то записывает в блокнот, потом сказала: – Лукас, я хочу с тобой поговорить. Он отложил блокнот и потянулся за остывшим кофе. – О чем? Эйслин села в углу дивана и поджала под себя ноги. – Вместе с мебелью мне доставили и фотооборудование. И мне очень хочется снова его использовать. – Она глубоко вздохнула, играя краешком диванной подушки. – Я хотела узнать, как ты отнесешься к тому, чтобы из твоего старого трейлера я сделала темную комнату? Он вскинул на нее взгляд, и она заторопилась, не давая ему вставить слово: – Большой переделки там не потребуется. Раковина уже есть, на кухне. Я сама все сделаю. Представляешь, как удобно было бы фотографировать Тони и сразу же проявлять. И делать сколько угодно отпечатков. И еще можно увеличивать… – Я не дурак, Эйслин. – Впервые за эти дни он назвал ее по имени, они оба это понимали. И, не давая им обоим опомниться, он продолжил: – Вряд ли стоило бы затевать переоборудование трейлера только ради того, чтобы побыстрее получать фотографии Тони. Что ты еще задумала? – Я хочу работать, Лукас. Мне мало одного ведения хозяйства. – У тебя есть ребенок. – Просто ангел. Я его обожаю, мне нравится с ним играть, о нем заботиться. Но я не нужна ему двадцать четыре часа в сутки. Я хочу заниматься чем-то еще. – Значит, ты хочешь фотографировать? – Да. – И что именно? В этом и состояла самая большая хитрость. Самое высокое препятствие. Вопрос, которого она больше всего боялась. – Резервацию и ее жителей. – Нет. – Послушай меня, пожалуйста. Пока я не увидела все своими глазами, я не представляла, какая здесь… – Бедность, – резко сказал он. – Да, и… – Нищета. – И это тоже, но и… – Повальный алкоголизм. Отчаяние. И ощущение абсолютной безнадежности. – Он поднялся на ноги и стал сердито мерить шагами пространство перед диваном. – Наверное, в этом все дело, – тихо согласилась Эйслин. – Безнадежность. Но, может, если я сделаю фотографии и их опубликуют… – Это не поможет, – рубанул Лукас. – Но и не повредит. – Она вскочила, рассердившись, что он убивает ее идею, даже толком не выслушав. – Я хочу это сделать, Лукас. – Своими чистыми ручками барышни-англо? – Ты тоже англо! – Я об этом не просил! – заорал он. – А все остальные англо, включая меня, – монстры, да? Почему же ты не поднимаешь на смех работу Джина? – Потому что он не позер и не пламенный либерал, желающий всех нас осчастливить. – Значит, ты думаешь, что я именно такая? – А ты не думаешь, что твоя благотворительность выглядит лицемерной забавой? – С какой стати? – Ты живешь во всем этом. – Взмахом руки он обозначил дом с привнесенными ею красотой и удобствами. – Я всегда презирал индейцев, которые наживаются на других. Они забыли, какого цвета их кожа, и жили как англо. А сейчас ты делаешь меня одним из них. – Это неправда, Лукас. Никто даже по ошибке не примет тебя за того, кем ты не являешься. – Он повернулся к Эйслин спиной, но она поймала его за руку и развернула обратно. – Ты выбиваешься из сил, чтобы быть индейцем. Ты разве что раскраску на лице не носишь и не выходишь на тропу войны, а так ты делаешь все, что можешь, чтобы тебя считали плохим, но очень храбрым индейцем. Несмотря на твою кровь англо. А может, именно из-за нее. – Эйслин вдохнула воздуха и с жаром продолжила, теперь уже ближе к теме: – Благодаря тебе я узнала, как сильно раньше ошибалась. Я думала, что у индейцев есть и душа, и сердце. Что они обладают и состраданием, и мужеством, и дерзостью. – Она ткнула его в грудь указательным пальцем. – Тем, чего у тебя, Лукас Грейвольф, никогда не было и не будет. Ты никому не сочувствуешь, это для тебя признак слабости. А я думаю, в ослином упрямстве больше слабости, чем нежности. Подозреваю, что ты даже не знаешь, что это такое. – Я способен на нежность, – ответил тот, защищаясь. – Да неужели? Я ведь твоя жена, но ни разу не видела от тебя ничего подобного. Она даже не успела ничего понять, как Лукас дернул ее на себя. Одна рука обвилась вокруг талии, а вторая всей ладонью обхватила лицо. Он повернул ее голову так, чтобы другая щека оказалась у самого его плеча. Потом низко наклонился и мягко поцеловал ее в губы. Провел по ним ртом. Ее губы приоткрылись. Его язык вторгся к ней очень нежно и сладко, и так сексуально, что Эйслин задрожала. Поцелуй длился долго и стал откровенным актом любви. Лукас поглаживал языком ее нёбо. Он исследовал и соблазнял, пока Эйслин не вцепилась ослабевшими руками в его рубашку. Оторвавшись от ее губ, он прижался лицом к ароматной впадинке ее ключицы. – Я не хочу тебя, – простонал он. – Я не хочу. Эйслин потерлась об него. Нижняя часть его тела недвусмысленно отрицала его слова. – Хочешь, хочешь, Лукас. Еще как хочешь! Она запустила руки в его волосы и заставила поднять голову. Пальцем провела по гладкой брови, по острой скуле и носу. Обвела его рот. – Ты никогда не предашь свой народ, Лукас. Она коснулась пальчиком его губ, и он ощутил слабость. Запах ее тела наполнил его и заставил забыть зловонное отчаяние, что витало в воздухе резервации. Образы плохо одетых детей сменились желанием ее затуманенных глаз. Он больше не испытывал злости, что поддерживала в нем силу и решимость. Чувствовал только Эйслин, всю сладость ее рта. Она была его самым опасным врагом, ее оружием было очарование. Ее мягкость соблазняла его. И то, что он ощутил в этот момент в глубине души, напугало его до ужаса. Лукас воспользовался самым простым для него оружием. И самым сильным. Своим презрением. – Я уже предал. Я взял в жены англо. Эйслин отшатнулась, словно он ударил ее. Она попятилась назад, в ее взгляде отражалась боль. Не желая показывать ему свои слезы, она отвернулась и убежала в спальню, громко захлопнув за собой дверь. Когда почти час спустя Лукас вошел в спальню, она притворилась спящей. У них уже не было буфера в виде спящего Тони. Но теперь между ними стояла враждебность, прочная, как крепостная стена. |